- А я как раз собиралась.
- Так бы и уехала?
- Не знаю... Немножко бы еще подождала.
- Чтобы убедиться, что ты для меня не приключение?
- Ну да.
- Дурочка, - устало вздохнул он. - У меня же нет твоего телефона, вот я и ждал. Потом догадался: не позвонит... Страшно боялся что-нибудь перепутать: дом, улицу. Хорошо, что в карточке был адрес - не всегда бюрократия бесполезна. Марья Филипповна на меня прищурилась: "А зачем вам?"
- Какая Марья Филипповна?
- Регистратор мой. Строгая дама, держит меня во как!
Он сжал кулак, я наклонилась и неожиданно для себя этот кулак поцеловала. Митя растерялся, покраснел даже.
- Ты что?
- Я знаю, что это глупо, - пробормотала я, - но мне все хочется сказать тебе, что люблю, правда! Только ведь так не принято.
- Что - не принято?
- Говорить... На вторую встречу.
Он молча обнял меня. Что он мог еще сделать? Я ткнулась ему в плечо, чтобы он не заметил моих слез и не счел меня психопаткой. Неужели ко мне так странно, так нелепо пришла любовь? Да, она, именно ее я почувствовала, когда постучали в дверь, и у меня в ответ бешено заколотилось сердце, а потом я увидела его, насквозь промокшего и сердитого. Так вот почему я, оказывается, не звонила, торчала безвылазно в общежитии, прислушиваясь к каждому шороху, к шагам на лестнице. Но так разве бывает: чтоб сразу, да еще в мои-то годы? Может, я просто устала от одиночества, всей этой тягомотины с диссертацией, многолетней Сашиной отстраненности, тревоги и напряженности теперешней жизни? Или самолюбие мое оказалось уязвлено? Не без этого... Да нет же, нет, нечего себя обманывать! Конечно, любовь! Разве ее с чем другим спутаешь? Что же мне теперь делать?
Июнь
Не могу без него, устала. Приехала, а у нас, в Самаре, черт-те что, и Алена моя в первых рядах, в гуще событий. Обком запретил митинги, а они в ответ проводят какие-то шествия. Запрещают шествия и демонстрации, а они повесили на шею плакаты и "просто так" прогуливаются с российским флагом, который для обкома - как для быка красная тряпка. Ну, доигрались в конце концов: напали на них омоновцы, окружили мою Алену, а с ней еще троих таких же девчонок, отобрали флаг, отрезали по-военному от основной группы, посадили в машину и гордо доставили в отделение. Все - как у больших! Флаг, значит, в угол - вещественное доказательство, девчонок - к столу, на допрос. Продержали до самой ночи, родным позвонить не дозволили - мы тут с ума сходили! - допрашивали по всей строгости, и не только милиция, обкомовские деятели зачем-то прибыли.
- Вот как! Трехцветный флаг! - ярился некто в форме. - А почему тогда не фашистский?
- Мы будем разговаривать только в присутствии адвоката, - гордо заявила Алена, поднаторевшая в борьбе с властями, но протокол все-таки подписала.
Их отпустили, злорадно пообещав, что еще вызовут и будет суд за "несанкционированную демонстрацию".
- Что же вы, в самом деле, не получили разрешения? - расстроилась я.
- Какое? На что? - взорвалась Аленка. - Это не митинг!
- А на шествие разве не надо? - Я не очень-то разбиралась во всех этих штуках.
- Не обязательно... И запомни, - бушевала дочка, - никаких разрешений нам никогда не дают, они дают их только себе, поняла? То посевная "временно приостановить", хотя при чем тут посевная, скажи? Мы что, блокируем дороги или колхозное поле? То у них пленум, и вся милиция эту шваль охраняет. Ни единого раза нам ничего не позволили - ни митинг, ни демонстрацию! Вот мы и решили просто собрать подписи.
- Надумали перехитрить? - дождавшись, когда Алена сделала паузу, чтобы глотнуть воздуха, вставила я далеко не безобидную фразу.
Девочка моя вдруг рассмеялась, личико стало таким невозможно детским!
- Ну да!
Я с грустью смотрела на ее раскрасневшиеся щеки, пушистые, как у меня, волосы, огромные глаза - не глаза, а очи, пылающие благородным негодованием, и думала, как безрассудно тратит она свои лучшие годы. Только ведь никогда никому ничего не докажешь, каждый сам проходит по суровой дороге жизни...
А эти - здоровые мужики, идиоты! Нет чтоб ловить преступников гоняются за такими, как моя Аленка! Ну, покуражились в милиции, так, может, хватит? Нет чтоб забыть! Через неделю нагрянули к "задержанным" на работу (к Алене моей в институт), повезли на допрос. Какие еще допросы? Сбрендили, что ли? Ну уж после такой доставки по всему городу шум-гам-тарарам... В городской газете, органе горкома, на первой полосе заметка: "Рыночная демократия". Какой-то кретин вещает: "Напомним, что за участие в несанкционированном митинге полагается пятнадцать суток или крупный денежный штраф". Какие сутки, какой штраф? Нет, в самом деле, кретины! В городе грабежи, разбойные нападения, даже убийства, а милиция гоняется за девчонками с трехцветными флагами, девчонки же качают права, вызывая малограмотных спецназовцев на теоретические дискуссии: что есть митинг, а что - сбор подписей. Все повторяется, все уже было, но, может, это и есть диалектика? Только не хочу я, чтобы вместо лекций Алена сидела в кабинете дурака-полковника, не желаю, чтобы ее выгнали из института! Какой-то депутат - тоже мальчишка - отыскал хорошего адвоката, грозится, если что, объявить голодовку - это еще зачем? - опубликовал статью в молодежке: "Полковник Попов действует". Ехидная, надо сказать, публикация. Ей в ответ - еще заметуля в официозе, тоже ехидная. Пикируются уже друг с другом, мало заботясь о тех, за кого сражаются. Смешные девчонки скандальные героини дня.
- Может, пойти в милицию? - робко предлагаю я, не очень-то представляя, что скажу нашим бравым защитникам. "Хватит валять дурака"? Поздно: дело-то закрутилось.
- Попробуй только! - взвивается Алена. - Мы и так выиграем процесс!
Процесс... С трудом удерживаюсь от истерического смеха, а дочка важно цитирует какие-то постановления, ссылается даже на Конституцию. Но я сроду не читала закона, по которому вроде живу, но вот именно, вроде... На Руси от века столкновение силы и права заканчивалось полной победой силы, а уж после семнадцатого... Конечно, девочек не посадят и денег скорее всего не возьмут, но шума-то, шума! И могут, еще как могут выгнать из института, если горком намекнет. Уж я-то знаю, как это делается! Пропуски лекций, коварные вопросы на экзаменах, было б желание, повод найдется! А желание, наверное, есть: ректор-то - член горкома.
А Саша сидит себе во Вьетнаме и знать ничего не знает: об Аленкиной политической деятельности мы помалкиваем, потому что дружно не верим в тайну переписки, да и нет той близости, при которой хочется все рассказать. Был бы здесь, может, воздействовал бы на дочь? Но мне не хочется, чтобы Саша был здесь, рядом, даже подумать об его возвращении страшно... Но с Аленкой-то что делать? И мальчика никакого нет у нее, а ведь ей уже за двадцать!
- Да брось ты, мама, - успокаивает меня сын, слушая вполуха мои тревоги.
Ему сейчас не до нас: влюблен в своего Алешку, с работы - домой, к малышу и Сонечке, прямо переродился. Говорят, с мужчинами такое бывает, хотя Сашу, например, рождение сына ни капли не изменило, он его и не тискал и в попку не целовал, как Славка своего первенца.
Алеша гулит уже, тянет в рот большой палец крохотной ножки, улыбается, глазки синие и на голове пушок. Я к ним без конца бегаю: помочь, постирать, дать Соне передохнуть, а главное - потетешкать внука. Нежность такая, что плакать хочется. И скучаю о нем, скучаю! Потому и бегаю. Интересно, кажется мне или нет, что он меня узнает и мне - именно мне улыбается?
В институте пусто и тихо: экзамены. Мой предметище один из самых суровых. Легенды о провалившихся, исключенных, сдававших по сто, тысячу раз с восторгом и ужасом передаются из поколения в поколение, студенты его (и меня заодно) традиционно побаиваются. А и пусть побаиваются, даже боятся! Я и сама напускаю на них этот священный ужас, хотя иной раз так и подмывает швырнуть на стол мой вечный мел, неутомимо выстукивающий на доске немыслимые для осознания формулы.
"Да плюньте вы на всю эту лабуду! Вон за окном осень какая!"
Но это я так, про себя. Для них я суровый преподаватель, доцент, короче - не женщина.
"Люди и роли"... Была когда-то такая статья в "Новом мире"... Благословенные, идиллические времена, когда только такие проблемы с ученой важностью и обсуждались, и считалось великой смелостью (если не наглостью) сочинить нечто с намеком (тонким, закутанным в ватное одеяло, запрятанным на самое дно сундука) на несовершенство нашего бытия. Близилась, надвигалась, погрохатывала уже катастрофа, чуткое ухо улавливало грозное рокотание грома, но безмятежно и усыпляюще долдонили одно и то же полоумные, вороватые патриархи, стоявшие у руля, пробравшиеся к кормилу, и казалось, так будет вечно. Страна, махнув на все рукой, погружалась в спячку, задыхаясь, тонула... То же и пресса: в лучшем случае философствующая.
"Люди и роли"... Каждый ведет себя сообразно с ролью, какую выпало ему играть в жизни. Так я всегда себя и вела: строга, подтянута, энергична. Муж, двое детей, а теперь еще внук, да и карьера вроде бы состоялась. А внутри - глубоко-глубоко, скрытно от всех - безмерная, невозможная печаль и растерянность, щемящее ощущение переломанной, неудавшейся жизни. Душно у нас потому что. Распахнули окна и двери, чтобы проветрить, но мало, мало свежего воздуха. Только полетели бумаги, завыл ветер, и ринулись бежать кто куда - и в окно, и в двери - все, у кого еще остались силы, не растрачена до конца энергия. А мы, оставшиеся, стоим и смотрим зачарованно вслед. И не двигаемся. Правда, сами меняемся. Студенты мои, например, совсем уже не такие, как прежде: поглядывают на меня весело и открыто, вопросы задают интересные, умные. Многие знают, мне кажется, про Аленку, и неожиданная гордость наполняет мое материнское сердце: да, вот так - дочь моя занялась политикой! И не тогда, когда можно и безопасно, а теперь, когда опасно, и если задавят "так называемых демократов", как шипят от бессильной (пока что) ярости ретрограды, то ох как чревато!..
