- Спаси, о Господи, от сомнений, милостию своею вразуми, подскажи, что должно исполнить мне во благо твое, какое дерзновение свершить, какую муку принять? Не наказывай неведением верного раба своего. Не отступись, не оставь!
И чудился ему далекий, с высоты купольных сводов идущий голос: "Верь в мудрость мою и силу и светлый замысел мой. Живи как живешь, твори, что творишь, ибо такова воля моя."
А что, что творить-то? Как уберечь от поругания Храм, когда сгинули от рук нехристей защитники его, а слабые духом отступились? Ни дров, что бы согреть, ни электричества, чтобы осветить, ни денег, чтобы пресечь разруху. Нищий Храм, заброшенный, пропадающий. Возвышается исполином во всем своем могучем великолепии - забытый, оставленный. Лишь птицы по-прежнему галдят на куполах и звонницах, как перед праздником. Только молчат колокола, наглухо закрыты резные дубовые двери. Холоден и страшен поселившийся под сводами мрак.
Что стряслось с Россией: с соизволения ли Господа завладели ею ироды в человеческом облике? А вся кровь, все муки Россию полонившие, ниспосланы ли Отцом Всевышним? Ой, нет! Ой, нет! Осилил видать сатана Всемилостивейшего и идет промеж ними битва смертная...
От сих крамольных мыслей жидкие волосы на мелкой голове отца Георгия шевелились, топорщилась метелкой скудная борода и жестокий кашель сотрясал узкую грудь, перевязанную поверх рясы и овечьей кацавейки бурым бабьим платком. Затворялся тогда он в своей келье, ставил на стол тонкую свечу и открывал Евангелие. А потом, проверяя веру смирением, доставал из ящика стола стянутую блестящим скоросшивателем папку и начинал читать, тщась изо всех сил вникнуть в смысл случившегося и простить. Но не приходила к отцу Гергию понимание. И прошение не приходило.
В 1918 отделили Советы церковь от государства. Разбирайтесь, мол, сами со своим имуществом, мракобесы, изверги, лицемеры, разум сограждан ложью затуманивающие. Наше дело сторона. Хорошо, если б так. Так ведь не дали большевики церкви покоя. С мая 1920 пошли аресты священнослужителей, коим предъявлено было обвинение в противогосударственной деятельности. И оказались под судом больше ста священников, среди них - почти все служители Храма. Стало ясно, что нужна комиссарам полная власть над людскими душами и делить они ее ни с кем не намерены. А значит, станут изводить церковь до последнего конца.
Издали коммунисты декрет об изъятии церковных ценностей, дозволяющий государству грабить Храм. Зачастили сюда начальники всякие, составляя протоколы и описи. Говорили начальники так: страна голодает, бедствует, измученная войной и разрухой, а ризница Храма завалена ценностями, хитрыми попами от народа припрятанными.
Заворожила из ризница. Статуи и подсвечники, лари и книги в переплетах серебряных, словно в царской сокровищнице. Так и сверкают, так и переливаются в зыбком свете оплывших свечей оклады икон, каменьями осыпанные, прельщает великолепием увесистая, изукрашенная драгоценно церковная утварь, манят глаз медали массивные старинной чеканки. Золотая вот - толщенная, больше ладони! С одной стороны изображено Око Всевидящее и написано "Не нам, не нам, а имени Твоему". На другой отчеканен фасад Храма и означено: "Завещал Александр I, начал исполнять Николай II". Эта медаль в честь закладки Храма выпущена. А есть и в честь окончания строительства. На одной стороне Ополченский крест 1812 года. На оборотной - Храм с надписью вокруг его: "Храм во имя Христа Спасителя в Москве. Заложен 1839 года, окончен 1881 года".
Ясно помнил отец Георгий визит в ризницу новых хозяев России, свое заблуждение тогдашнее забыть не мог. Ведь сразу понял по жадному блеску в глазах замухрышного комиссарика, по спокойной ухмылке начальника сытого, сквозь очки по стенам ризницы зыркающего, что не смягчит души этих людей Божьим словом, а унять себя не мог - про Храм, про доблести его, про памятный для русских людей смысл возведения святыни рассказывал. И надежду в душе лелеял.
- Над украшениями сиими, внимание ваше обратившими, большие мастера трудились. И многие - приносили в дар. Рамки для икон, подсвечники, люстры, канделябры, кресты решетки и поручни, а так же фонари на крыльцах, внутренние двери, шатер над иконостасом исполняли на фабриках Коротова, Хлебникова и Шопена. Сорок выносных образов, шесть серебряных хоругвей сделаны лучшими Московскими мастерами. Полный вес утвари, состоящей из ста семнадцати вещей, превышает семьсот восемнадцать фунтов... А медали - дело особое...- Отец Георгий перевел дух и понял, что не слушали его расхаживающие по ризнице товарищи. Очкастый начальник подержал на ладони юбилейную царскую награду, прикинул вес, поморщился. Мешал ему речами ходивший по пятам поп. Талдычил все про дух российский, на святыни напирал, свою линию гнул - на Бога, мол, надеяться надо, молитвами в испытаниях утешаться. Это в голоде, в холоде, да в разрухе! Скрипнул зубами инспектор, брань сдержал, хмуро уточнил:
- Семьсот восемнадцать фунтов серебра, стало быть, тут укрываете? Н-да-а... - И кивнул помощникам: - Оформить протокол изъятия предметов культа на переплавку.
Мертвые срама не имут. А они были мертвыми. Мертворожденная власть, сатанинский ублюдок во чреве злобы и невежества зачатый.
Прослышав про изъятие, попытались верующие спасти от переплавки особо ценные предметы. Собрали пол пуда серебра. И блюда подсеврюжные аршинные тут были, чаши да кубки памятные, и столовые приборы увесистые и колечки тоненькие, и медальончики простенькие с рамочкой под образок. Представили сии пожертвования комиссару. Перетряс тот собранные в ларях вещи, брезгливо повел плечами:
- Это вы побирушкам, надо полагать, старье выкинули? Государство не побирается! Оно экспроприирует собственность, обманом нажитую на народном невежестве. То есть - забирает свое. Ясно, гражданин поп, выражаюсь?
Он шагнул в ризницу, где громоздились подлежащие конфискации ценности и дал знак:
- Выносить!
А вскоре вернулись комиссары за собранным верующими серебром. Не побрезговали. Теперь они и вовсе не церемонились, изрекая с боевитым запалом:
- Храм не нужен строителям светлого справедливого будущего и должен освободить место! - такие вот разговоры теперь велись. Да мало ли что вопят в немощи своей душевной нехристи? Пугают.
"Не посягнут они на главный Храм России. Не возьмут грех на душу, устрашатся. - Уговаривал себя отец Георгий, сгорбившись над сатанинскими бумагами. - Не допустит Всевышний гнусного поругания!" - произнес он в темноту грозным голосом. Но не вышел клич. Просипело больное горло петухом, зашмыгал вспухший на холоде нос, скатилась в бороденку горючая слеза.
Торчащие из обрезанных рукавиц пальцы озябли, не гнулись, расплывались слова в декретах. Завывал за окном ветер, чадила оплывшая свеча и чем слабее становилось ее пламя, тем смелее входили в коморку и хозяйничали в ней опасные зарницы и тени. Стало казаться отцу Георгию, что нет уже Храма, что еле держат низкие своды скорбные обломки и скоро погребут его здесь те, кто хозяйничают и шумят в мартовской ночи на том берегу реки.
А шумела, полыхала кострами и прожекторами у самой Москва реки огромная, суетливая стройка. Два года рычали и рыли землю сильные машины. Вначале разгромили и смяли в кроху слободу Верхние Садовники, после стали копать в глубь, засыпая землей кладбище при церкви Николая Чудотворца у Берсеневской решетки. Крестился отец Георгий, сухо покашливал и упрямо думал. Но чем больше думал, тем меньше понимал. Лучше бы и вовсе не видеть творящегося окрест, не знать ненужного, полагаясь на скрепленное верой чувство. Чувство же говорило: кощунствуют, святотатствуют суетящиеся на том берегу люди, за что законную кару примут. А разум ехидно оспаривал: отрекаются бедолаги от ветхого нищенского прошлого, строят новую, лучшую жизнь. Дом себе хороший ставят, ведь не может быть свободен и силен духом тот, кто обретается в лишениях и унизительных бедствиях. Так объяснил отцу Георгию стройку его странный ночной гость.
Впервые гость забрел на огонек, когда в котловане забивали сваи. Грохот и жар от костров стоял адский. Сильное смятение охватило отца Георгия, не сиделось ему в кладовой. То со свечой в руке обходил приделы Храма, молился, то наружу выбегал и стоял там под дождем, закинув клинышек бороды. Смотрел в непроглядное небо на плывший в вышине купол Храма, на кровавые отсветы, заливавшие позолоту.
Его окликнули тихо, хрипло:
- Погреться пустишь, мил человек?
Засомневался сторож, но пришельца впустил.
- Что ж ты не испугался, что я тебе по горлу ножичком чиркну и грабить ризницу пущусь? - спросил гость после, потягивая кипяток из толстостенной глиняной кружки. Потягивал с удовольствием, а заодно и руки грел - узкие жилистые кисти - цепкие, бледные, не пролетарские.
- Ризница пуста. А я давно уже Богу доверился. Ежели он меня на такое дело поставил, стало быть, и охранить должен, - поколебавшис, отец Георгий достал банку из-под какао "Эйнем" с сушеным липовым цветом и мятным листом. Бросил щепоть в чайник. - Сахару, уж извините, не держу. - Он потуже перетянул крест на крест завязанный поверх овечьей безрукавки платок.
