— В пятницу пройдем так называемый «тест без стресса», — радостно объявила она. — С помощью этого теста мы проверяем силу и регулярность сердцебиения ребенка. Ничего особенного, обычная профилактика. Я уверена, все в порядке. Скажите-ка, — добавила она нарочито небрежно, — как наш маленький вел себя на этой неделе? Он был активен? Толкался так же сильно?
Разумеется, я прекрасно поняла, о чем она. Он здоров, он выживет? По правде говоря, я и сама не знаю, активен «наш маленький» или нет. В иные дни я получаю такие тумаки, что едва перевожу дух, а в другие не чувствую почти ничего, так, чуть схватит поясницу, кольнет под ребрами. И что это значит?
Зато с жидкостью все предельно ясно, ее стало меньше, и я обмираю от страха, потому что — если начистоту — со дня приезда Дженни я чаще встаю и больше двигаюсь. Да, я прошу ее наливать мне воды в кувшин и приносить завтрак и обед, но в день приезда сестренки не устояла перед искушением прогуляться с ней по нашему кварталу. Дженни, разумеется, пыталась возражать, но я выложила главный козырь: «старшая сестра лучше знает, что можно, а чего нельзя». Денек тогда выдался удивительно теплый, под лучами, льющимися с чистого синего неба, таяли остатки мокрого снега. А теперь меня грызет совесть и терзает опасение, что наша коротенькая ознакомительная экскурсия по местным барам, ресторанам и фруктовым лавкам поставила под угрозу жизнь ребенка. (Тому я о прогулке не говорила, и это лежит у меня на душе тяжким грузом, вечером буду давать отчет о результатах сегодняшнего обследования и признаюсь. Хотя Том, когда разозлится, может нагнать страху на кого угодно. Начинает изъясняться в такой отвратительной манере, точно выступает в суде. Я этим ухваткам так и не научилась. «Представляю вашему вниманию вещественное доказательство за номером один — закончившийся рулон туалетной бумаги. Соблаговолите объяснить, по какой причине этот закончившийся рулон туалетной бумаги не был заменен вещественным доказательством за номером два — целым рулоном туалетной бумаги, каковой находится в шкафу в ванной комнате, как показано на карте за номером три? Мы ждем вашего ответа».)
Дженни, по-видимому, до сих пор была уверена, что весь этот постельный режим — чушь собачья, однако после сегодняшнего похода к доктору Вейнберг она уже так не считает. Еще недели две назад, болтая со мной по телефону, она со смехом заявила: «Хочешь знать мое мнение, Кью? Лет сто назад ты понятия не имела бы, что за штука эта олиго… как там ее… и преспокойненько родила бы здорового ребеночка в положенный срок». Но сегодня в кабинете УЗИ, когда мы смотрели на ребенка, скорчившегося, точно в пыточной камере лондонского Тауэра, где ни встать ни лечь, она стала искать мою руку. С совершенно потрясенным видом.
— Головка ребенка в двадцатой процентили. Я на мониторе прочитала, — робко шепнула она в какой-то момент. — Это хорошо?
Завтра Дженни улетает, и я уже начинаю психовать при мысли, что снова изо дня в день буду сидеть (лежать) дома одна-одинешенька. Хорошо хоть мне больше не придется успокаивать Дженни. Предполагалось, что она станет ободрять меня, а не наоборот. Когда мы вернулись от врача домой, Дженни все говорила правильные слова, и мне было полегчало, но тут она взялась приделывать к своим утверждениям вопросительные знаки и окончательно все испортила.
— По-моему, твоя докторша настроена очень оптимистично… да? — сказала она, озабоченно поглядывая на мой живот. — Ребеночек, конечно, маловат, но это еще ничего не значит… Или значит? — И нерешительно добавила: — Все будет хорошо, правда, Кью? Правда?
Вот что значит быть старшей сестрой. Ты всегда должна оставаться взрослой, в любых ситуациях. Я уверенно улыбнулась. Ну конечно, все будет хорошо, твердо заявила я. Конечно!
Еще один плюс отъезда Дженни: наконец-то я выставлю Тома в другую комнату и получу нашу кровать в безраздельное владение. Глаза у меня красные, скулы свело от одного непрекращающегося зевка. Ноги болят, бедра болят, колени болят. Болит спина, болит голова. Хочу уснуть и не просыпаться тысячу лет.
Пятница, 10.00Вчера в четыре часа Дженни отбыла в аэропорт им. Кеннеди. Вечером я спровадила Тома в другую спальню, превратила нашу двуспальную кровать в зону отдыха беременной женщины (подушки под всеми руками-ногами) и приготовилась на свободе насладиться ночным сном, долгим и без помех.
Как бы не так. Да, без Тома я наконец открыла нараспашку все окна и упивалась минусовой температурой нью-йоркской февральской ночи (моему несчастному телу явно чудится, что оно пребывает в пекле какой-нибудь Гватемалы), но поспать не вышло. Боль в левом боку достала. Такси, пьяные и дворники сговорились не дать мне забыться ни на миг. А внутри у меня образовалась настоящая Сахара, каждые двадцать минут нужно было вливать в себя чуть не бочку воды. В целях мелиорации. Стоило дремоте подкрасться поближе, как мне срочно требовалось в туалет или под самыми окнами с диким ревом проносилась «скорая». Я вздрагивала, и жаркая, с налитыми свинцом веками бессонница снова наваливалась на меня.
Словом, почти всю прошлую ночь я провела, пялясь на светло-лиловые стены спальни, вернее, наблюдая, как с наступлением рассвета серый цвет уступает место розовому. Точно так же я следила за этой неспешной сменой цветов каждую ночь на протяжении последних нескончаемых недель.
Хорошо хоть Том сегодня утром выглядел сносно, а то в последнее время он страшно исхудал, кожа да кости, черные круги обвели сине-зеленые глаза.
— Должен признать, Кью, так определенно удобнее, — жизнерадостно сообщил он, вытаскивая из шкафа темно-синее пальто и шарф. — Мне даже удалось поспать — никто под боком не брыкался. Пожалуй, нам так и стоит спать, по отдельности, до самого конца беременности, — не менее бодро добавил он, чмокнув меня во влажный лоб. — По крайней мере, подойдем к рождению ребенка хорошо отдохнувшими.
Муж сверкнул улыбкой, подхватил тяжеленный коричневый кожаный портфель и скрылся в коридоре, оставив после себя густой запах подгоревшего тоста и мармелада.
Он ушел, а я еще долго не сводила глаз с захлопнувшейся двери. Я выгляжу как героиня ужастика, но Том, похоже, этого не замечает. Не потому ли, что вообще меня не замечает? Мне-то он тоста с мармеладом не сделал («Прости, милая, не знал, что ты проснулась, думал, поспишь подольше». Ага, как же…). Вдобавок запамятовал — впервые с начала постельного режима — сделать мне сэндвич на обед и оставить перекусон (печенье, тортик, пирожное с орешками). И наконец, он ни словом не обмолвился — не знаю даже, помнит ли, — о том, что днем должен отвезти меня в клинику на «тест без стресса». Всего одна ночь врозь — и он уже сорвался с поводка. Стал одним из них, «нормальным» человеком, который каждое утро встает и отправляется на работу, обычным мужиком, что живет обычной жизнью. А я валяюсь здесь час за часом, для меня что утро, что полдень, что будни, что выходные — все едино. Никогда еще мне не было так тоскливо.
Тома нет, Дженни нет. Я осталась наедине с воспоминаниями о глупом, безобразном препирательстве с сестричкой вчера днем, как раз перед ее отъездом в аэропорт. Это был наш давнишний спор, который мы ведем вот уже двадцать лет, только обряженный во взрослые одежды. Она звала меня осенью пожить недельку с ней и Дейвом в Корнуолле, а я категорически отказалась: ноги моей не будет в одном с ним доме. Ужасно расстроенная, Дженни возмутилась: мол, Грега я тоже терпеть не могу, однако к Элисон в гости езжу. Ну я и ляпнула, что Грег хотя бы моется и не ковыряет в носу перед телевизором… Не стану повторять всего, что я еще наговорила. Хотела-то я одного — побольнее уколоть ее. Я видела ее разобиженные глаза, видела, как задрожали уголки ее рта…
И вдруг Дженни снова стало семь, мне двенадцать. Мы играем во дворе нашего дома в Кенте… Дженни плетется за мной по дорожкам засаженного розами сада… Дженни пытается привлечь мое внимание… Дженни просит меня поиграть с ней, а я хватаю за руку Элисон и тащу на край поля, читать в зарослях ежевики девчачьи журналы. Убитое горем лицо младшей сестренки дарит мне восхитительное ощущение власти: я могу заставить кого-то страдать так же, как страдаю сама, когда мама смотрит на меня безучастным взглядом! «Ты еще маленькая, тебе нельзя играть с нами, с большими». («Прости, Кью, у меня много дел, кто-то же должен зарабатывать нам на жизнь. Иди поиграй сама, разве ты еще не научилась? Боже мой, до чего ж ты еще маленькая, тебе еще расти и расти…»)
Зато теперь Дженни уехала, и передо мной блестящая перспектива следующие десять недель «играть» самой, днем и ночью. Поделом мне.
Надо бы позвонить Тому, напомнить про тест. Нет, пожалуй, не стану. Возьму такси и съезжу в клинику одна. Пусть знает. Пускай его совесть помучает, когда вечером я опишу, как в муках добиралась до врачей, бедная, одинокая беременная женщина, полуослепшая от дневного света, еле передвигающая ноги от постоянного лежания на тахте.
