Здоровье мое несколько поправилось, мысли стали меньше путаться. Ночью только дела шли по-старому: та же бессонница, те же несвязные воспоминания, та же чудная тоска…
Раз я оставила моего мужа на придворном бале и домой уехала ранее обыкновенного. Мне казалось, что усталость, свежий воздух скоро усыпят меня. И только что вошла я в спальню, тоска, лихорадка обхватили меня. Я села писать письма. Все вокруг спало.
В это время легкий шум послышался за дверью: занавес откинулся, и высокая фигура показалась в отдалении. Тихая, твердая походка, его походка, послышалась в комнате. Руки и ноги мои похолодели, а кровь кинулась в лицо. И между тем я улыбалась: это был он, а я начинала уже понимать его.
Сакс стоял передо мною в изящном бальном фраке; глаза его были так же светлы, грудь так же широка.
Он подошел ближе и кротко взглянул на меня.
— Дитя мое, — тихо сказал он, — что ты все хвораешь и задумываешься? Нет ли у тебя горя какого?
Я слышала, как кровь моя подступила к сердцу и колебала его неровными ударами.
Я схватила его руку, прижала ее к сердцу, к губам, к горячим глазам моим, которые не могли плакать…
— Прости меня… — шептала я глухо.
Он думал, что я благодарю его и прошу прощения.
— За что, малютка, в чем? — проговорил он, улыбаясь. — Прощай же, я рад, что ошибся.
Он нагнулся ко мне и поцеловал мою руку.
Я писала к тебе давно, что этот человек, ни до замужства моего, ни после, не целовал моей руки. Была ли это странность, или в том заключался какой-нибудь смысл…
И когда губы его в первый раз коснулись моей руки, я вздрогнула, и внутри у меня что-то оторвалось. Я видела, как он повернулся и вышел из комнаты, и, только что заперлась за ним дверь, у меня кровь потекла из горла, и я упала без памяти. То был первый обморок во всю мою жизнь.
Было от чего: этот поцелуй… короткие слова его… участие его… с этой минуты поняла я и его и себя.
Напрасно брат твой спит у моих ног и по глазам моим угадывает мои желания. Я не могу любить его, я не могу понимать его; он не мужчина, он дитя: я стара для его любви. Это он человек, он мужчина во всем смысле слова: душа его и велика и спокойна… я люблю его, не перестану любить его.
Я погубила себя, я не понимала его… но я не виновата. Бог простит мне, потому что я не ведала, что творила. И перед Саксом я чиста вполне; я погубила себя без сознания, как губит себя бабочка на огне, как ребенок по воле взлезает в светлое озеро.
Я далека от раскаяния, и в чем каяться мне? «Что было, то было», — говаривал Константин, и теперь ясно я понимаю смысл всех речей его. С любовью, со страстью я припомнила всю мою жизнь с ним, растолковала все его речи, как толкует ученый творения любимого писателя.
Создатель мой! Я благодарю тебя за все: за жизнь, за любовь его, за любовь мою! Я не знаю горя и страха смерти: в минуты, страшные для всех людей, я думаю о нем, часы томительной бессонницы сделались для меня часами наслаждения. Это часы любви, часы воспоминания! Я боюсь заснуть, я с жадностию накликаю на себя бессонницу…
. . . . . . . . . . . . . . . .
Я остановилась на моем обмороке: то был первый припадок страшной болезни, насколько я поняла шептавшихся около меня докторов. Это было начало злой чахотки.
И странно: радость обхватила меня, когда я узнала, что мне скоро умереть. Значит, он переживет меня. При жизни я ничего ему не скажу: прошлого не воротишь. А после моей смерти он заглянет в мое сердце, я сделаю, что он увидит окончание моего воспитания; он узнает, что я оценила его, что за величайшую жертву я отплатила ему тем, чем только может платить женщина: беспредельною, жаркою любовью.
Чуть наступает ночь, я ложусь в постель, думаю о нем и припоминаю все дела, все слова его… Надумавшись о нем, я сажусь к столу и пишу письмо, которое получит он только после моей смерти.
В этом письме моя исповедь, мое страстное признание, моя благодарность ему, мой экзамен. Это мое первое и последнее любовное письмо.
Окончив дорогое письмо, я кладу его под подушку. Горничная моя знает, что с ним делать. Ей дан конверт с надписью на имя Сакса, в Россию. Если бы я умерла неожиданно, она должна вынуть из-под подушки письмо и отдать его на почту.
На следующую ночь я вынимаю написанное письмо, читаю его… как слабы его выражения, как страшно за один день разрослась любовь моя! Я пишу новое послание, целую эту бумагу, на которую упадут его глаза… Потом я молю бога за него, на коленях прошу его послать спокойствие Константину, послать ему любовь… Нет, нет, нет! Не надобно новой любви!
Одна мысль меня тревожит: что, если моя Маша забудет отдать письмо или оно пропадет на почте? Прошу тебя, ангел мой, сделай последнюю дружбу твоей Полиньке. После моей смерти осведомься вернее, передала ли Маша мое письмо, о котором я говорила. Напомни ей, напиши, уверься сама. Если оно пропало, повидайся с ним, — вы съедетесь же в Петербург, — покажи ему это теперешнее письмо. Пусть через него он сколько-нибудь заглянет в мою душу, узнает, что я любила его, и опять найдет свою Полю.
Думать, что он не увидит моего письма: мысль эта меня убивает. Там только я говорю языком для него понятным, там только увидит он, что ребенок его перед смертью сделался женщиною…
Оно писано слезами и кровью, в нем осталась вся моя душа.
Брату твоему не говори, что я его не любила. Общая ошибка связала нас до конца жизни, и до конца жизни буду я ему послушною женою. Мне жаль его: он любит меня… пусть неотступные глаза моего Константина не следят за нами, они не разгадают ничего до моей смерти…
Опять эти глаза смотрят на меня, опять голос его звенит в моих ушах, только на этот раз я понимаю его… я обожаю этот голос…
Боже!.. Кровь подступает к моей голове, сердце мое рвется… смерть, смерть идет ко мне… Господи, еще день… еще час жизни… чтоб я могла еще подумать о нем… перечесть мое письмо к нему… там не все еще сказано…
Мне хуже, хуже… Константин, помни обо мне… я люблю тебя…
* * *
Прошло еще два месяца. Весеннее время оживило княгиню Галицкую. Муж ее плакал от радости, лелеял ее, не отходил от нее. Весь город не мог налюбоваться на молодых супругов.
Догадался ли Сакс о чем-нибудь или остался доволен житьем Полиньки, только он выехал из Флоренции. Около года следил он за князем и его женою, шаг за шагом, как выразился он, передавая Галицкому свою Полиньку.
Надо было ему отдохнуть. Он уехал в Россию и поселился в крымском имении Залешина. Только напрасно старался добрый пантагрюэлист откормить своего тощего приятеля: брюхо у Сакса не вырастало, и лицо его не принимало жирной полноты, так приятной взгляду почтенного поклонника Рабле.
В один из тихих июньских вечеров Сакс сидел, задумавшись, на крутой горе, узкою площадкою отделенной от вечно шумящего моря. Сзади его, как на театральном занавесе, раскидывалась длинная перспектива лугов, пересеченных рощами, и полукруглый лес замыкал эту роскошную перспективу. Зонтиковершинные тополи будто плавали в розовом и прозрачном воздухе.
А под ногами его тихо плескалось море, набегая на песчаный берег под самые скалы. Дым от проходящего парохода стлался вдали, и где-то замирала тихая песня рыбака.
Толстый камердинер Залешина подошел к Саксу и подал ему письмо с черной печатью и заграничным штемпелем.
Полиньки не было уже на свете. То было последнее ее письмо, которое писала она и перечитывала по ночам. Что было в нем написано, знали только бог, да Сакс, да сама Полинька…
При жизни Д. его проза публиковалась, как правило, в журналах (исключение — перепечатка повести «Полинька Сакс» в сборнике 1856 г.); вскоре после кончины Д. Н. В. Гербель на средства родственников покойного издал Собрание сочинений в 8 т. (СПб., 1865–1867), куда вошло большинство произведений писателя. В дальнейшем перепечатывалась лишь популярная повесть «Полинька Сакс». Впрочем, за минувшее столетие было издано немало писем Д. разным адресатам (среди них — И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой), а также несколько ценных статей писателя. Лишь в 1983 г. в издательстве «Советская Россия» вышел в свет первый сборник статей Д. «Литературная критика». В настоящем издании, помимо двух ранних повестей, получивших высокую оценку В. Г. Белинского, впервые публикуется многолетний Дневник Д., представляющий большой историко-литературный интерес.
Племянник писателя В. Г. Дружинин сохранил в довольно полном объеме архив дяди (ныне находится в ЦГАЛИ), что дает нам возможность публиковать Дневник по подлинной рукописи, а также широко использовать другие материалы архива.
Тексты повестей печатаются по прижизненным журнальным публикациям, а Дневник и материалы «Дополнений» — по рукописям ЦГАЛИ, с исправлением явных опечаток и описок. Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в «Примечаниях». Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки; зачеркнутое самим автором воспроизводится в квадратных скобках.
