— Да… — задумчиво протянул Саша. — Если к жизни внимательно присмотреться, это так.
— Ситуация испорчена, испорчена к чертовой матери, — с напором продолжал Трескин. — Но я привык иметь дело с подпорченными ситуациями. Я плюю на ситуацию, я ее подкладываю под себя! — поерзав на диване, Трескин в неясном побуждении оглянулся. Потом потянул к себе бутылку и плеснул в рюмку коньяка. — Значит, возьмешься? У тебя получится.
— Не знаю…
— Глянь тогда одним глазом, я тут кое-что набросал.
Прежде, чем отдать исписанный заваливающимися буквами лист, Трескин взял ручку и еще почиркал, в нескольких местах заштриховал имя девушки. Застенчивость влюбленного говорила как будто в его пользу — Саша взялся читать.
— Ну что? — Трескин заглядывал через плечо.
— Что-то уж больно сладостно, — пробормотал Саша. — Ты и вправду такой сладкий?
— Но они это любят, сладкое… — неуверенно возразил Трескин.
— Нет, патока эта нам здесь совсем ни к чему, — сам себе проговорил Саша. — Все похерим. Все придется похерить.
Ничего не объясняя по существу, он взялся править. Сначала Трескин еще пытался тянуться, чтобы следить, что вычеркивает и что вписывает редактор, потом поднялся, имея в руках и бутылку, и рюмку, тихонько, едва ли не на цыпочках прошелся за спиной Саши и глотнул коньячку. Саша вычеркивал и вписывал, отыскивая место между строчками, потом стал вылезать на поля и, наконец, вымарал все крест-накрест, чтобы перевернуть лист и писать с обратной стороны начисто. Однако и здесь он продолжал свирепствовать, то и дело уничтожая результаты своих усилий: тут и там прореживал он слова, надписывал сверху, вычеркивал надписанное, безжалостно выкашивая целые фразы. За спиной у Саши Трескин делал крошечный, осторожный глоток, словно лекарство принимал, заглядывал ему через плечо и снова, не расставаясь ни с бутылкой, ни с рюмкой, принимался кружить неслышными вкрадчивыми шагами.
— Станет ли она читать? — с кряхтением разгибаясь, сказал Саша.
— У меня разборчивый почерк, — заверил Трескин, — перепишу без помарок.
— Да нет, станет ли она вообще читать наши письма?
— А что?
Влюбленные, как известно, не отличаются сообразительностью. И Трескин в этом смысле не представлял исключения. Саша улыбнулся.
— Во всяком случае, если зацепится, если письмо распечатает, то уж не увернется. Коготок увяз — всей птичке пропасть! — самоуверенно заявил он.
— Тебе письмо, — сказала мама, выходя из комнаты. — От Трескина. Это кто?
— Так… Коммерсант, — решилась признать Люда, внутренне сжавшись.
Мама и в самом деле хмыкнула, словно больше не нужно было ничего объяснять, словно самое это слово ставило Люду в невыгодное, достойное жалости положение. Мама, похоже, заранее знала, что дочь ее тем и кончит, что свяжется с коммерсантом.
— Ком-мер-сант… — протянула она насмешливо, но больше ничего не сказала и кинула конверт на стол.
А Люда повертела письмо, сунула его под чашку с чаем, взялась за книгу, но снова ее оставила, чтобы перечитать адрес и присмотреться к почерку. Желтый отпечаток, оставленный донышком чашки, придавал конверту неряшливый вид, и это как будто оправдывало пренебрежительное отношение к посланию Трескина — Люда досадливо швырнула его на стол и решила спать.
Был душный вечер, в открытое окно не проникало ни малейшего дуновения. Выдерживая характер, Люда лежала в омертвелой неподвижности с полчаса, потом резко и злобно завозилась, спряталась под простыней с головой. Но и там не находила она защиты и не могла уснуть. Письмо Трескина значило, что не все еще кончено, от этого возникала какая-то усталая обида непонятно на что, Люда знала, что не нуждается в извинениях, что искусные или неискусные словоплетения Трескина ничего не изменят, потому что невозможно заместить словами то, что ты почувствовал и увидел воочию. Она знала, что чувство ее, то, как определился и обозначил себя в ее душе Трескин, есть нечто окончательное и бесповоротное, иное возможно лишь как обман или самообман. Казалось, это должно было быть понятным и Трескину — чего он хочет? Письмо его значило также еще и то, что, понимая очевидность, бесповоротность чувства, он ощущал в себе, за собой нечто такое, что позволяло ему пренебрегать очевидным.
И это было тем более унизительно, что, разглядывая себя с этой точки зрения, то есть оглядывая себя чужими глазами, глазами Трескина, она испытывала нехорошее ощущение пустоты и бессилия, начинала ощущать, что ей и в самом деле нечего Трескину противопоставить…
На следующий день, вечером, Людина подруга Майка обнаружила залитое чаем письмо там, где оно и было брошено, — на кухонном столе.
— Письма от миллионеров неделями валяются у нее нераспечатанными, — иронически улыбнулась Майка, приятная толстушка, ничуть, похоже, не страдавшая ни от излишней своей полноты, ни от сломанного как будто посередине маленького вздернутого носика и маленьких глазок.
— Прочти, если это тебе интересно, — пожала плечами Люда.
Майка жеманилась не особенного долго: заставила Люду повторить предложение и тотчас же вскрыла конверт.
— Ну что? — ровным тоном осведомилась Люда, когда Майка перевернула последний листик. — Увлекательно?
Во взгляде Майки, каким смотрела она на подругу, читалось мудрое всезнание много пережившей женщины, казалось, она проницала Люду со всем ее легковесным опытом насквозь. Так с грустной любовью взрослый глядит на ребенка.
— Извинения на трех страницах, — сказала Майка, не видя необходимости уговаривать. — Будешь читать?
— Зачем? Ты все сказала: извинения на трех страницах.
— Так, может, мне письмо выбросить? — осведомилась Майка не без вызова — манерное поведение подруги заставляло ее уже терять терпение.
— Порви, — коротко ответила Люда.
Медленно-медленно, дразнящим движением, не спуская с подруги глаз в готовности остановиться по первому знаку, Майка принялась раздирать бумагу.
— В очень приличных выражениях изъясняется твой Трескин, — говорила она тем временем, — у миллионера твоего достойный слог. Право, это стоило бы прочесть просто из любопытства.
— Что ж, я рада, что все так пристойно кончилось.
И больше Майка от Люды ничего не добилась.
Оставшись одна, Люда первым делом вынесла ведро и спустила хлопья исписанных листов в мусоропровод. Расправившись таким образом с остатками Трескина, она стала ожидать второго письма. Это была всего лишь предосторожность: просматривая почту, Люда рассчитывала выловить конверт прежде, чем он попадет в руки матери. Когда из сложенной газеты выпало надписанное знакомым почерком письмо, Люда не удивилась. Досадливо застучало сердце, вот и все. Она ожидала письма, но так и не нашла времени определиться, что же с ним делать. Может быть, это было уже и глупо, но из одного упрямства она сунула конверт под чашку и больше не трогала его до прихода подруги.
Можно думать, что Майка была оптимистом по самой своей природной живости. Она говорила быстро и часто, а мелкими своими кудряшками, которые так соответствовали дробненьким, мелким ее словам, то и дело встряхивала. У мужчин оставалось от Майки впечатление задорного простодушия, какой-то девичьей свежести. Этому способствовала не только трогательная ее манера тараторить звонким голосом всякий милый вздор, но и младенческой чистоты щечки, ясный мраморный лобик. Налет невинности в облике Майки и повадках и даже приятная ее полнота, которая как будто подсказывала мужчинам, что робеть не стоит, помогли Майке приобрести изрядный любовный опыт. По крайней мере, это Майка то и дело толковала Люде о своих поклонниках, и никогда наоборот. Если Майка не появлялась долго, месяц или два, надо было понимать так, что отношения ее с очередным кавалером вступили в стадию бурной развязки, в следующий раз подруга влетит с известием: «Ну, с этим придурком покончено!». Она, похоже, испытывала огромное облегчение. Неоднократно (а именно два раза) Майке предлагали и навязывали большие деньги, сначала (до инфляции) пятнадцать тысяч, а потом шестьсот тысяч. Искавшие Майкиной благосклонности денежные кавалеры были в обоих случаях представительные, несколько в возрасте, восточного типа мужчины; один встретил ее на курорте, другой по дороге на курорт. Вообще, среди поклонников Майки преобладали мужчины представительные, несколько в возрасте, с положением, деньгами, машинами, дачами и детьми.
Так что Майку трудно было в действительности удивить каким-нибудь Трескиным. И если она отнеслась к этой истории с таким внимание и зачастила к подруге, то лишь по той причине, что видела, рассуждая трезво и здраво: для нее, для Люды, Трескин был все ж таки как никак вариант далеко не худший. Словом, Майка беспокоилась за подругу.
