— Ребенок.
Федора Дмитриевича проводили в дамскую комнату — перед врачом нет закрытых дверей.
Поезд, на котором прибыла барыня с заболевшей дочкой, отошел. Станция была пуста и в дамской комнате не было никого, кроме пассажирки, на которую обрушилось несчастье, и сопровождавшей ее почтенной дамы.
На одном из диванов лежала, кроме того, завернутая в одеяло маленькая девочка, лет двух.
Мать стояла перед ней на коленях и дрожащим голосом осыпала своего ребенка самыми нежными названиями, перемешивая эти материнские ласки рыданьями.
Почтенная старушка сидела в кресле и при входе доктора до него донеслись следующие, произнесенные ею слова:
— Кора, успокойся, зачем отчаиваться, Бог милостив. Вот и доктор.
«Кора» — это долетевшее до слуха Федора Дмитриевича имя, подобно электрической искре, пробежало по всему его организму.
Эта дама, спасти больного ребенка которой он случайно призван, носила имя той, которой было полно его бедное сердце.
Уже то, что она тезка с ней, заставит его положить все свое искусство, все свои знания, чтобы помочь несчастному дитяти.
Все это молниеносно пронеслось в его пораженном произнесением имени любимой им женщины мозгу, но когда после слов старушки: «вот и доктор», молодая женщина, одетая в богатое дорожное платье, встала с колен и обернулась к Караулову, у него подогнулись колени и он сделал над собой неимоверное усилие, чтобы удержаться на ногах.
Перед ним стояла графиня Конкордия Васильевна Белавина.
Несмотря на взволнованный вид и заплаканное лицо, несмотря на перенесенное ею нравственное потрясение, она показалась ему еще красивее, еще обольстительнее прежнего.
Молодая женщина кинулась к Федору Дмитриевичу.
— Доктор, Бога ради, спасите мою дочь… Спасите ее… Ведь вы спасете ее?
Все это она произносила со сложенными молитвенно руками, с глазами, полными слез, растерянная, в полном отчаянии.
С нечеловеческим усилием удержал Караулов крик души, готовый уже вырваться, и, быстро подошедши к больному ребенку наклонился над ним, чтобы скрыть свое смущение и бледность.
Девочка была в страшном жару, порывистое дыхание и хриплые свистящие ноты этого дыхания — для опытного взгляда врача не оставляли сомнения, что он имеет дело с сильнейшим крупом.
Караулов молчал, он чувствовал, что если он заговорит, то его голос выдаст его волнение.
Ему, впрочем, потребовалось лишь несколько минут, чтобы подавить свое волнение мыслью о священной обязанности, для исполнения которой он призван в эту комнату.
Вскоре он был уже во всеоружии доктора у постели больного ребенка.
Положение девочки на первый взгляд было очень опасно.
Федор Дмитриевич открыл ротик ребенка с такой нежностью и с таким искусством, что малютка даже не разразилась криком, и глубоко исследовал горло девочки.
Облегченный вздох вырвался из его груди.
В горлышке не было ни злокачественной опухоли, ни злокачественного налета. Это была простая ангина, которую в медицине называют «фальшивым крупом».
Искусной рукой прижег Федор Дмитриевич ляписом пораженное место горлышка и поставил горчичники к икрам малютки.
Через несколько минут дыхание облегчилось и хрипота утихла.
Удушье и его последствия исчезли.
Молодая мать, с тревогой и беспокойством глядевшая на манипуляции доктора и испускавшая невольно крик вместе со стоном своего больного ребенка, просияла.
Она схватила руку Караулова и крепко пожала ее.
— О, доктор, вы спасли мое дитя! Ведь спасли?
Федор Дмитриевич теперь мог только заговорить.
— Позвольте заметить вам, что как вы рано встревожились, так одинаково рано и успокаиваетесь. Опасность действительно миновала, но это не значит еще, что она не может возвратиться. Во всяком случае, надо принять очень много предосторожностей. Первое условие — это взять ребенка отсюда, так как вы сами понимаете, что станция железной дороги и общая дамская комната не может составить убежища больному. Я не решусь посоветовать вам даже ехать до Киева, который находится все же в нескольких часах езды отсюда и вагоны, даже отделения, полны сквозняками, губительными при горловых болезнях.
— Но теперь лето… — заметила старушка.
— Даже жаркое лето, — повернулся к ней Караулов, — но именно летом-то и опасны сквозняки и я даже нахожу, что болезнь ребенка и произошла от неосторожности в этом смысле, неосторожности, которую в дороге нельзя избежать.
— О, тете и мне так хотелось помолиться в Киеве, а оставить Кору на няньку я не решилась, — с видом покаяния произнесла молодая женщина.
— Но как же быть? — снова спросила старушка.
— Здешние станционные служащие, имеющие мало-мальски приличное помещение, все люди семейные, у которых дети… Вы хорошо понимаете, что они побоятся прилипчивости болезни, так что остается одно, это перенести ребенка со станции в мое помещение, находящееся отсюда менее чем в двух верстах. Я холостой и меня это не стеснит.
— Но… — сказала старушка.
Караулов продолжал серьезным тоном:
— Помещение мое состоит из половины просторной избы и хотя оно не отличается полным комфортом, но чистый воздух и уход — вот единственный комфорт для больного. Я же помещусь на это время в палатке, как и следует военному человеку.
— Это ужасно, так стеснять незнакомого человека! — воскликнула старушка, хорошо сознавая, что другого выхода, как принять предложение доктора, действительно не было.
— Не незнакомого человека, а доктора, — поправил Федор Дмитриевич. — Но уже если хотите, графиня Белавина даже не может отказаться от необходимого для нее и ее близких убежища в моем помещении.
— Графиня Белавина… Разве вы меня знаете? — удивленно воскликнула молодая женщина.
Старушка, сидевшая в кресле, тоже обратилась в вопросительный знак.
— Да, я знаю вас, графиня, и если вы найдете нужным уведомить письмом вашего мужа, то напишите ему, что в настоящее время ваша дочь пациентка Федора Караулова.
— Караулов, Федор Дмитриевич! — воскликнула молодая женщина. — Так это вы тот самый друг Владимира, о котором он говорил мне не раз с таким восторгом, как о своем единственном друге и идеальном человеке. Он даже раз сказал мне, что не стоит этой дружбы.
Федор Дмитриевич поклонился.
— Граф Владимир склонен к преувеличиванию.
— Теперь я спокойна и отдаюсь в полное ваше распоряжение. Тетя, не правда ли?
— Конечно, мой друг… Это прямо перст Божий!
Получив согласие дам, Караулов сделал распоряжения.
Начальник станции, по его просьбе, приказал заложить свою рессорную бричку, в которую и усадили г-жу Зуеву и графиню с ребенком.
Экипаж шагом двинулся к селу.
Доктор пошел пешком.
Через какой-нибудь час больной ребенок был уложен в мягкую, чистую постель доктора и сладко заснул.
Можно было предвидеть, что опасность действительно миновала.
Графиня устроилась в одной комнате со своей дочерью, а Ольга Ивановна в кабинете доктора, из которого часть мебели и вещей перенесены были в очищенный хозяином светлый новый сарайчик, куда и перебрался Федор Дмитриевич, и это помещение было немного удобнее походной палатки.
Графиня Конкордия Васильевна положительно не находила слов благодарить доктора и в глаза и за глаза, в разговоре со своей теткой.
Какое-то странное, неиспытанное ею до сих пор, душевное спокойствие почувствовала она под кровлей этой деревенской избы и в соседстве с этим доктором, другом ее мужа.
Это чувство было чем-то большим, чем успокоение матери за жизнь и здоровье своего ребенка.
Вглядываясь по временам в лицо доктора Караулова, Конкордия Васильевна как будто что-то смутно припоминала из своего прошлого.
Где видала она это лицо?
Она не могла припомнить этого, несмотря на все усилия напрячь свою память, но была уверена, что где-то, даже не в особенно далеком прошлом, видела его.
Если бы она знала, что она в доме человека, безнадежно и уже несколько лет ее любящего.
Она этого не знала, но какая-то притягательная сила тянула ее к Федору Дмитриевичу и его присутствие перерождало молодую женщину.
Это не было чувство благодарности, почти благоговения матери к спасителю ее ребенка, это было какое-то ощущение близости нравственной силы, способной защитить ее от всех жизненных треволнений.
О, как нуждалась графиня Белавина в такой нравственной силе!
Она не подозревала, повторяем, о любви к ней доктора-спасителя жизни ее дочери, иначе бы в разговорах с ним она не старалась играть роль счастливой жены и не относилась с нежностью к своему отсутствующему мужу.
Графиня Конкордия, конечно, и не догадывалась, что ее муж исповедовался уже письменно перед своим другом, ярко обрисовав картину их семейной жизни. Она не считала себя вправе выносить сор из избы, по любимому выражению ее тетки, даже перед другом Владимира.
