— У нас нет таких денег, — буркнул отец. — Мне через несколько месяцев вносить огромную сумму по закладной.
— Я мог бы одолжить. Шейла — красавица, нужно дать ей шанс.
Благодаря маминой настойчивости это удалось уладить. Шейлу оперировали в Уэстчестере; после ее выздоровления они с матерью задержались там на пару недель. За все заплатил доктор Левин. И ни разу не обратился к отцу.
— Он либо круглый идиот, — заявил как-то отец, — либо положил на девчонку глаз.
— Рой, у тебя нет никаких оснований для подобных предположений.
— Тогда какого черта он это делает?
— Он наш друг. А для Шейлы так и вообще второй отец.
— Моя дочь не нуждается во втором отце. А если бы и нуждалась, так не в жиденке из Уэстчестера.
— Как ты можешь так говорить?
— А в чем дело?
— Сам прекрасно знаешь.
— Я назвал его жидом, то есть евреем. Что, он не еврей? Спроси и узнаешь.
— Кем бы он ни был, он многого добился.
— Нечего тыкать мне в глаза твоим пархатым хахалем!
Они часто ссорились из-за денег. Рой Томкинс владел бензоколонкой, но одна из крупнейших нефтяных компаний выстроила на шоссе новую автозаправочную станцию. Позднее при ней открыли станцию техобслуживания с современным оборудованием и магазин запчастей. Дело Роя Томкинса полетело ко всем чертям. Он утратил способность разговаривать о чем-либо другом и даже пожалел Шейле денег на новую пару туфель на высоченных каблуках, выгодно подчеркивавших красоту и стройность ее исцеленных ног. Когда мать заговорила о поступлении Шейлы в университет, Рой вспылил:
— Ты хоть знаешь, сколько это стоит? Три тысячи долларов в год! И за что? Чтобы из нее вышла законченная проститутка?
— Ты всегда хотел, чтобы она получила образование.
— Но не университетское. Я хоть раз произнес «университет»?
— Это подразумевалось.
— Ни черта подобного! Хватит с нее средней школы. Окончит — пусть устраивается на работу и платит за проживание и кормежку.
Когда Шейла отправилась спать, родители еще ругались. Она зажала уши уголками подушки и лежала так до тех пор, пока ее не сморил сон. А утром, когда она сошла к завтраку, отец в одиночестве допивал кофе.
— Твоя мать все еще в постели. Ей нездоровится. Возьми себе поесть.
После его ухода Шейла поднялась к матери и нашла ее стоящей у окна спальни. Она так и не ложилась. Дорогой ковер был усыпан пеплом от сигарет. Лицо матери распухло и было сплошь в кровоподтеках.
— С меня довольно, милая, — сказала она. — Я не намерена больше терпеть. Выхожу из игры. К сожалению, не могу взять тебя с собой: у меня нет денег даже на трамвайный билет. Как только смогу, я тебя вызову. Конечно, если ты захочешь приехать.
— Мамочка, я хочу с тобой!
— Да благословит тебя Бог. Но сейчас я должна позаботиться о себе.
— Куда ты поедешь?
— Скорее всего в Уэстчестер. Не говори отцу.
— Ты будешь мне писать?
— Конечно, солнышко… но не сюда. Это рискованно. Знаешь миссис Саутби в конце улицы? Она добрая женщина. Буду писать тебе на ее имя.
Вечером Шейла читала книгу у себя в спальне. Она услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Послышались тяжелые мужские шаги. Отец громко позвал мать. Не дождавшись ответа, загромыхал по лестнице. Распахнул дверь в спальню матери. И потопал к Шейле. Дернул за дверную ручку. Она с притворным удивлением подняла глаза.
— Где она? Что тут у вас творится?
Закрыв книгу, Шейла осторожно ответила, стараясь не показать своего страха:
— Кажется, мама ушла, папа. Не знаю куда. Она взяла чемодан.
— Врешь! Она на такое не способна. Ты знаешь, куда она отправилась!
У нее дрогнул голос.
— Ты не должен был с ней так обращаться.
— Я ее пальцем не тронул. Просто… защищался. Ты с ней заодно. Отвечай, когда спрашивают!
— Мне нечего сказать.
— Куда она намылилась?
— Я правда не знаю.
— Будь ты проклята!
Он замахнулся на нее кулаком; проступили литые бицепсы. Однако сдержался. Вышел из спальни и хлопнул дверью.
Воцарилась тишина. Шейла знала, куда пошел отец: в бар «Колокольчик». Она спустилась в кухню, открыла банку супа, сделала себе сэндвич с болонской копченой колбасой, швейцарским сыром и черным хлебом с горчицей. Отнесла это в свою комнату. Снова открыла книгу и дочитала до конца историю Фабрицио и Клелии. Книга произвела на нее сильное впечатление. Никогда прежде она так отчетливо не сознавала свое «я»: как будто наблюдала со стороны за шестнадцатилетней девушкой, которая сидит, поджав под себя ноги, в кресле у окна и общается со Стендалем. Часы пробили одиннадцать, двенадцать часов ночи. Шейла погасила свет, разделась впотьмах и юркнула в постель.
Она проснулась от ощущения, будто в комнате находится кто-то еще. В лунном свете было видно, как чей-то черный силуэт проследовал в ванную. Отец! Она услышала, как спустили воду. Под дверью погасла полоска света. Снова открылась дверь, и из туалетной вышел голый Рой Томкинс. Он подошел к кровати, отвернул одеяло и улегся рядом с дочерью.
— Ты спишь, детка?
— Уходи!
— Мне так тоскливо одному. Просто невыносимо. Мне необходимо согреться. Вот и все.
— Если ты сейчас же не уйдешь, я сама уйду.
— Только согреться, солнышко. Твоя мать нанесла мне такой удар, не могу прийти в себя. Подвинься ближе, согрей меня.
— Что ты себе позволяешь?!
Она попыталась встать. Отец схватил ее за руку.
— Ты никуда не пойдешь, маленькая шлюшка!
Она отчаянно сопротивлялась, пока не задохнулась, получив удар в солнечное сплетение. Комната поплыла у нее перед глазами.
— Ах, ты не хочешь слушаться? Пора принимать меры!
Пьяный отец вцепился в ворот ее ночной рубашки. Одно резкое движение — и он разорвал ее пополам.
— Ты сошел с ума!
Он жадно ощупывал глазами ее юное тело.
— Можно подумать, что на тебя не глазел ни один мужчина! Или не лапал! Как он это делал, тот фермер? Вот так?
Грубые ручищи мяли ей груди. Она закричала:
— Убирайся! Если ты сейчас же уйдешь, я никому не скажу. Пусти меня! Извращенец!
Он снова ударил ее и, сорвав остатки рубашки, зашарил рукой у нее между бедрами.
— Не смей так говорить! Лежи смирно. Не двигайся, или я сделаю тебе очень больно. Мне бы не хотелось.
Шейла почувствовала его напрягшийся член — твердый, неумолимый. И поняла, что этого не избежать. О Господи!
В ее груди родился отчаянный, нечеловеческий крик, способный напугать отца и помешать преступлению свершиться. Однако он зажал ей рот. От него разило табачищем и водочным перегаром. Он тяжело дышал. И вдруг ворвался в нее и начал яростно двигаться.
Крик умер, так и не вырвавшись наружу. Шейла знала: потом отец будет раскаиваться, унижаться, молить о прощении.
Но она не простит.
Письмо было отпечатано на пишущей машинке. Несколько коротких, энергичных строк.
«Дорогой мистер Джерсбах.
С интересом прочел вашу первую статью. Хотелось бы поговорить об этом проекте. Если у вас найдется время в выходные, готов назначить встречу…»
Уильям Грэхем Притчетт жил в каменном особняке с башенками, с великолепным видом на реку Гудзон. Особняк одиноко и гордо красовался на невысоком, окруженном лесами холме в нескольких милях от Кротона. Рассказывали, будто за высокой каменной оградой постоянно патрулируют охранники со свирепыми псами, готовыми в мгновение ока вцепиться в глотку нарушителю. Трудно сказать, имели эти слухи под собой почву или их распространял сам Уильям Грэхем Притчетт.
Лимузин, ждавший Пола на станции, миновал высокие чугунные ворота и покатил по узкой подъездной аллее, над которой смыкались в виде арки ветви густо посаженных деревьев. Бесстрастный шофер смотрел прямо перед собой и ни разу не скосил глаза на зеркало заднего вида.
Они очутились в тупике — лимузин почти уперся в отвесную каменную стену. Каменные ступени вели на широкую веранду, откуда открывалась широкая — на сто восемьдесят градусов — панорама реки. В дальнем конце веранды оказался вход в наружный лифт. Пол подождал, пока слуга не открыл решетчатую дверь подъемника и жестом не пригласил его войти. Изнутри стены лифта были отделаны панелями из пятнистой древесины фруктовых деревьев с золотым, вырезанным лобзиком орнаментом. Лифт начал медленный, мягкий подъем, а когда остановился, напротив решетчатой двери оказалась дверь, ведущая в просторное помещение с идущими вдоль стен книжными стеллажами. Фронтальное окно во всю стену выходило на живописно извивающийся Гудзон.
В дальнем конце комнаты, за массивным овальным столом, на котором были разбросаны книги и газеты, сидел человек лет шестидесяти, плотного сложения, с двойным подбородком и покатыми плечами. Водрузив на переносицу очки в тонкой светлой оправе, он читал гранки.
