- Не угомонился? Мало тебе?
- Мало, - сознался он. - Всю ночь до зари б тебя миловал, не давал бы ни на миг передохнуть...
- Да ты как молодой, - улыбнулась она.
- Я и есть молодой. Если не те года считать, что в паспорте, а те, что я счастлив был, так я, почитай, и не жил еще!
- Я не о том... Сила у тебя, как у бы... - она вдруг смутилась и не договорила.
- Для тебя берег.
- Ври больше. Небось, на заработках ни одной бабы не пропускал.
Он промолчал, но она не желала отступать.
- Ну скажи, много ведь было баб у тебя?
- Много. Но знаешь как: баб может быть много, а любовь - одна.
- И та чужая жена...
В метрах двух от них внезапно вспорхнула небольшая птица, и оба вздрогнули. Птаха издала пронзительную трель, и где-то на другом конце поля ей откликнулась товарка.
- Птицы проснулись, скоро светать начнет.
- Вот и кончилась наша ноченька... Спасибо тебе за нее.
- Что ж дальше?
- А ничего.
- Как ничего?
- Будем жить, как жили. Я только одного хочу: понести от тебя. Я все Бога молила, чтоб удалось тебе в эту ночь.
- И что?
- Если повезет, будет у меня сын.
- Почему сын?
- Потому что от тебя одни мужики рождаются. Троих сделал, и четвертый должен получиться.
Она приподнялась, взглянула в его глаза, и увидела в неясном свете звезд, что лицо его серьезное, без улыбки, и напряженное, как у человека, преодолевающего внутреннюю боль.
- Что, милый?
- А если уехать? Бросить все?
- Поздно, милый. Раньше надо было.
- Когда?
- Когда я девчонкой в черном платье всю ночь не спала и ревела: на все село играла музыка, на все село гуляла твоя свадьба...
- Я не любил ее никогда. Так получилось.
- А сынов своих тоже не любишь? Что молчишь? То-то же.
- Я только из-за них и не развелся...
- Тогда не развелся, а теперь поздно. Да и куда нам ехать?
- Земля большая.
- Да места на ней для нас нет.
Далеко-далеко, за пущей, на самом востоке начало светлеть небо. Мужчина и женщина, одевшись во влажные от росы одежды, вернулись обратно тем же путем - по мостику через речку, в которой текла уже другая вода. Звонко запели на разные голоса большие и малые птахи: завершилось короткое царствование июльской ночи, и она ушла за горизонт по Млечному пути - без возврата. Безлюдна земля перед рассветом, есть лишь небо, деревья и птицы. И смятые травы посреди огромного дикого поля, горькие поздние травы, плачущие студеными предутренними слезами.
- Моя милая, моя скромница,
Маков цвет на лугу!
Ты придешь ко мне ночкой темною?
- Не приду, родной. Не смогу...
- Моя милая, моя душенька!
Безвозвратно идут года.
Пролетели уж годы лучшие.
Будем ль вместе мы, и когда?
Моя милая, ненаглядная!
Назову ли тебя женой?
- За чертою, родной, невозвратною,
Лишь за тою чертой.
- Отчего же так, моя светлая?
Я ведь жизнь отдам за тебя.
- Проворонил ты дни заветные,
А теперь уже не судьба...
БУКЕТ РОЗ
Они познакомились на встрече нового, 1986 года, в военном училище. Им было по 22 года; он закончил это училище в прошлом году, она первый год после пединститута работала в школе учительницей истории. На новогодний вечер ее привела подруга. Они понравились друг другу с первого взгляда, и медленный танец под популярную песню "Мы желаем счастья вам" имел самое обычное и самое приятное продолжение - свидания, признания, поцелуи. К марту он все для себя решил: он будет просить ее руки. Он планировал сделать это на ее дне рождения, в мае, но не успел. Неожиданно пришел приказ о переброске их части в Среднюю Азию. Афганистан. Он знал, что это означает, но не стал говорить ей, обнимая ее мутным, вьюжным мартовским днем на людном перроне. Она и так безутешно плакала, хоть он и повторял ей, что любит только ее, что скоро вернется. "Не плачь. Я вернусь к твоему дню рождения и приду на праздник с огромным букетом роз". "Правда?" -- спросила она сквозь слезы. "Даю слово. Я принесу ровно 23 алые розы, твои любимые". Она перестала плакать и улыбнулась.
Он успел написать ей два письма, и в постскриптуме каждого было упоминание о розах. Он не лгал - его командир любил его и обещал выхлопотать коротенький отпуск из ада. Приказ уже был подписан, когда 6 мая их колонна попала в засаду возле перевала Саланг. Бой был неравным и яростным. Последнее, что он помнил - это огненная вспышка перед глазами. Очнулся он только через сутки - полуживой, обожженный, контуженный. Вокруг была темнота, и он подумал, что ослеп. Но глаза его не пострадали - в последнее мгновение он спас их, инстинктивно прикрыв рукой. Это была не слепота, а ночь в яме, куда бросили пленных "шурави". В ту ночь, поняв, что случилось, он воскрес надеждой на помощь своих. Его жизнь могла закончиться смертью, но его война не могла закончиться пленом. Его вызволят, отобьют, спасут. Он не знал еще, что свои сочли его погибшим. Он узнал об этом только через одиннадцать лет.
Она не поверила похоронке. Его мать тоже не поверила, и ей казалось, что эта вспышка надежды идет не от полного отчаяния, а от провидческого дара. Им не разрешили вскрыть цинковый гроб, и это окончательно убедило двух женщин в черном - юную и пожилую, обнявшихся над свежей могилой, что в землю закопали чужого сына и жениха. Через год к ней зашел его товарищ; она тоже танцевала с ним тем незабываемым новогодним вечером. Товарищ рассказал подробности. "Я все равно не верю. Тела были обожжены, его спутали с кем-то". "Не жди его. Не сходи с ума", -- посоветовал друг и ушел.
Через три года умерла его мать - за месяц до вывода войск из Афганистана. Она ушла из жизни тихо, во сне. Сердце остановилось - устало ждать сына с чужой войны, устало биться, устало надеяться. Она осталась ждать одна.
А через пять лет не было больше ни той армии, ни той страны. Газетные передовицы заполнили известия из новых горячих точек. Об Афганистане писали мало. Старые цинковые гробы никого уже не интересовали - хватало новых, из Чечни. Мир слишком изменился, и она слишком долго ждала: в какой-то момент железный стержень, державший ее изнутри, поразила ржавчина. Прошло несколько лет, и стержень рухнул; как человек после долгого сна, она растерянно оглянулась вокруг, словно спрашивая себя: куда я попала? Снова на земле стоял март, но сухой и солнечный. Мальчишки в школьном дворе пускали девчонкам солнечные зайчики. Старшеклассницы придирчиво оглядывали свои бледноватые после зимы личики в зеркалах над умывальниками у входа в столовую. Она тоже подошла и взглянула: из забрызганного водой зеркала на нее глянуло чужое, бесцветное, рано погасшее лицо.
А ведь ей было только тридцать два...
Ей стало страшно. Шутки и недоумения подруг, уговоры матери - все вдруг обрело кровь и плоть. Он не вернется, теперь это ясно. А что она? Останется вечной невестой, хранящей верность тени? Прозвенел звонок. Сокрушенно она отошла от зеркал и, погруженная в свои мысли, не сразу услышала, как кто-то дважды окликнул ее по имени-отчеству. Наконец остановилась, подняла глаза: перед ней стоял отец новенького ученика, Сережи Дроздова. Мальчик отставал по истории, нахватал двоек. "К сожалению, я все время на работе - у меня своя фирма - и не имею времени с ним заниматься". "Пусть тогда позанимается мать". "У него нет матери: четыре года тому моя жена погибла в автокатастрофе". Она извинилась. Он смутился.
Через полгода они поженились. Свадьба была немноголюдная, но светлая. Стояло пышное бабье лето. С самого начала у них все задалось, сладилось, и немудрено - ведь позднее, сентябрьское тепло ценишь больше, чем бездумную щедрость летнего солнца.
В мае она позвала всех друзей - тридцать три года. Не юбилей, но веха. Она боялась, что всем не хватит приборов, собралось человек двадцать; но неожиданно один бокал оказался лишним. Она подумала о плохой примете и спрятала бокал в шкаф. Все расселись. Муж сказал хороший тост, гости выпили. Едва она поставила свой бокал на стол, раздался звонок в дверь. "Еще кого-то ждем?" Она недоуменно пожала плечами и пошла открывать.
На пороге стоял седой человек со знакомым, но потемневшим и постаревшим лицом. В руках он держал огромный букет алых роз.
Она пошатнулась, ухватилась за дверной косяк. Пол поплыл под ее ногами.
Можно сказать тысячу слов об этой встрече, но не нужно; ведь и они ничего не сказали. Он протянул ей розы и улыбнулся; она взяла и заплакала. Он сдержал слово, но и ее вины ни в чем не было.
Он мог войти в дом, но предпочел уйти. Он приехал в их город месяц тому и уже почти привык к тому, что нет ни страны, ни дома (их домик на окраине снесли, освобождая место для нового торгового центра), ни любимой. Он мог бы рассказать о своих бесконечных блужданиях в плену: о пытках, рабском труде на постоянно менявшихся хозяев, дизентерии, семи попытках побега, и о самом страшном - изматывающим душу до крови приступам отчаяния. Он месяцами ни с кем не говорил по-русски; в Пакистане он отзывался на имя Рахим - так было проще. Он мог забыть, как его зовут, забыть присягу, потускневшие купола старой церкви на холме, куда он никогда не заходил, друзей, сиреневатые строчки школьной прописи. Он мог стать другим и стопроцентно выжить, но не стал. Мешали лицо матери и обещание, данное на вьюжном мартовском перроне. Он дал слово, он офицер, он обязан его сдержать.
