Боги признавали свою дочь и говорили с ней, однако сейчас они, похоже, не желали одарить ее своей милостью. Она ждала очень долго, неподвижно, безмолвно, но великие боги так и не явили желанного знака.
Наконец царица пошевелилась, склонила голову и вздохнула.
— Иногда и молчание может быть ответом, — произнесла она.
— Или ответ требовал большего ожидания, чем ты смогла вынести, — добавила Диона.
Клеопатра метнула взгляд в ее сторону.
— Ты всегда была терпеливее меня и сильнее волей — потому тебе и удавалось дождаться снисхождения богов.
— Но я не царица, всего лишь голос.
Взлетели крылатые брови.
— Ты значишь для них гораздо больше, чем предполагаешь. — Клеопатра покачала головой. — Мне следовало знать наверняка, а не просто надеяться, что они ответят мне. Боги молчат с тех пор, как ушел Цезарь. А вдруг вместе с ним ушли и они?
— Этого не может быть. Боги говорят с тобою каждый день.
— Но они не отвечают на мои вопросы.
— Может, и отвечали, но ты плохо слушала.
Клеопатра задохнулась от гнева, но быстро овладела собой и рассмеялась, досадуя на саму себя.
— Наверное, голос Матери Исиды побуждает меня к терпению и велит не гневить небо своей глупостью.
Диона промолчала и Клеопатра снова засмеялась.
— Пойдем, мой друг. Раз богам угодно, я буду терпеливой. Даже царица не в силах противиться воле небес.
Это было мудро, и Диона не стала с ней спорить, хотя, по ее мнению, мудрость поневоле стоила немного.
У входа в гробницу Диона рассталась с царицей. Роскошный паланкин Клеопатры, окруженный плотной стеной стражи, быстро поплыл в воздухе по направлению к дворцу. Непритязательный в сравнении с царским паланкин Дионы, подхваченный четырьмя огромными носильщиками, в сопровождении немой и потому молчаливой умницы-служанки, двинулся через густую утреннюю толпу. Диона, в отличие от царицы, не имела слуг, которые разгоняли бы перед ней народ, но зато у нее был дворецкий с голосом, подобным раскатам грома. Он ревел: «Дорогу! Дорогу голосу Исиды!»
Здесь, в полной безопасности и уединении паланкина, она позволила себе улыбнуться. Клеопатра считала, что ее жрица чересчур скромна для своего положения — что ж, царица права, однако Диону это вполне устраивало.
Она прислушивалась к шагам носильщиков, к беспрерывному гулу города — самого огромного города в мире. Какая гамма оттенков: тихий, деликатный шумок у Сема, где гробница Александра; заглушаемый морским прибоем гомон порта; бесцеремонный грохот улиц, набирающий оглушительную силу на рынках. Если прислушаться, можно уловить интонации доброй дюжины языков одновременно: от мягкого, приятного слуху греческого и звучной латыни до быстрых, гортанных звуков персидского. Кто-то пел на египетском. Высокий, чистый голос — такие голоса часто можно услышать в храме — пел простенькую греческую песенку о мальчике, чьи ягодицы подобны персику.
Миновав рыночную площадь, паланкин поднялся по ступеням, попал на другую улицу и вскоре достиг ворот дома Дионы. Носильщики остановились и мягко опустили ношу на землю. Диона услышала вздох облегчения: конечно, это был Марсий, самый сильный и самый ленивый из четверых. Когда она появилась в ярком солнечном свете крытого двора, он смиренно, как и другие, склонил голову, но она все же уловила ухмылку на его лице — уголок ее рта приподнялся в ответ. Она поблагодарила каждого, назвав по имени, последним — Марсия. Предоставленные теперь самим себе, носильщики отправились восвояси — отдыхать и обедать.
— По моему, ты ему нравишься, мама, — донесся до нее голос из тени колоннады. — А он тебе — тоже?
— Тимолеон! — Такое предположение слегка покоробило Диону, но сыну это знать ни к чему. — Так говорить неприлично.
— Значит, он тебе не нравится? — не унимался младший ее сын, выходя на свет. Как и всегда при взгляде на него, она подавила вздох — он был слишком хорош собой, чтобы не беспокоиться за него: огромные глаза, блестящие черные кудри. Отдать бы его в храм — время от времени думала она, — там он будет укрыт и от собственного тщеславия, и от домогательств любителей красивых мальчиков. Но нет, не создан он для храма, не станет она принуждать его.
— Ты меня огорчаешь, — произнесла она довольно строго, но без гнева в голосе. — Конечно, мне совсем не нравится Марсий.
— А вот госпожа Дианира любит своего распорядителя, — сообщил Тимолеон. — Андрогей говорит: когда ее муж узнает об этом, он с ними обоими сделает что-то ужасное. — Он помолчал. — А что именно — Андрогей не сказал. А что делают с женщинами, которые любят своих рабов?
— Что-то ужасное, — удовлетворила его любопытство Диона. — Кстати, Андрогей здесь?
— Да, на фонтанном дворе. Ну ма-ма, что-о?
— Подрастешь, узнаешь. — Она старалась быть серьезной и спокойной. — Ступай. В это время ты должен быть на занятиях.
— А нас сегодня рано отпустили. Перинт принес нам аквариум с головастиками, и мы наблюдали, как они вырастали в лягушек. А потом мы читали о лягушках. Ты знаешь, они так смешно поют: «Брекеке-квак! Квак!»
Сын путался у нее под ногами — в неопрятной тунике, грязный, босой — и старательно квакал. Диона невольно фыркнула — Тимолеон знал, как ее рассмешить.
Андрогей был в фонтанном дворике, как и сказал его брат. Опрятный — Тимолеон таким никогда не бывал, — тихий и спокойный, он читал книгу в ожидании матери. В отличие от Тимолеона, похожего на мать, Андрогей пошел в отца; очень рослый для своих двенадцати лет, слишком, пожалуй, замкнутый. Его тонкое лицо, казалось, не знало улыбки; прямые светло-каштановые волосы подстрижены совсем коротко; холодные серые глаза оценивали все и всех и во всем находили изъяны.
Диона резко одернула себя: несправедливо по отношению к сыну переносить на него свою нелюбовь к его отцу. Такой разумный, аккуратный ребенок — ей бы радоваться. Не то что его шалопай братец: всегда ведет себя примерно, соблюдает все правила приличия. Когда Диона подошла к нему, он встал, взял ее руки в свои, поцеловал мать, как и подобает любящему сыну, и замер, ожидая, когда она заговорит.
— Я чувствую, вы тут с Тимолеоном сплетничали? Откуда ты узнал о Дианире? Неужели разговаривал с рабами?
— Конечно, нет, мама. Просто слуги болтали между собой, а брат случайно услышал и попросил меня объяснить. А я слышал от отца.
— И он, вероятно, собирается донести все подробности до мужа Дианиры?
— Конечно. Он просто обязан сделать это.
Диона хотела было не согласиться, но что толку спорить с ребенком о справедливости и милосердии. Она присела на край фонтана и заставила себя улыбнуться.
— Ну хорошо, а как дела у твоего отца?
— Неплохо, как и всегда.
— А как чувствует себя жена твоего отца? — Она вопросительно посмотрела на сына.
— Госпожа Лаодис здорова. Вчера вечером она родила сына.
— Неужели? Какое это, должно быть, для нее счастье.
Андрогей был умен не по годам, и Диона надеялась, что он не поймет скрытого смысла ее слов. Она рассталась с Аполлонием очень давно — Тимолеон был совсем еще маленьким. Тогда это казалось неизбежным. Ее удивило даже не то, что он снова женился, а что так долго ждал, чтобы найти подходящую юную наследницу. Лаодис, молодая, привлекательная, прекрасная мать для будущих детей, получила, кроме того, в приданое доход богатой провинции. Для мужчины с амбициями, который вращается при дворе на средних ролях и горит желанием подняться повыше, — идеальная партия.
Когда-то он питал надежды в отношении Дионы, полагая, что она поможет ему достичь цели. Семья ее была из вымирающего рода Лагидов[6], Диона осталась последней: отец умер от лихорадки еще до ее рождения, мать скончалась при родах. Родители оставили ей все, что имели: земли, поместья — такие богатства удовлетворят аппетиты любого охотника за удачей. Диона выросла в храме Исиды, который заменил ей и мать, и отца. Она покинула храм, чтобы стать законной наследницей, хозяйкой собственного дома и предстать пред очами царицы — своей родственницы. Но выставлять себя напоказ претило ей, она предпочитала жить просто.
Наверное, она была плохой женой, но все эти женские премудрости не для нее. Аполлонию нужна была женщина, не склонная забывать обо всем на свете во имя исполнения воли богини; умеющая развлечь невыносимо глупых придворных, терпеливо исполняющая любые прихоти мужа.
Она родила ему двух сыновей. Аполлоний взял к себе старшего, оставив второго с ней. И теперь у него сын, которого он не желает делить с матерью.
Андрогея, похоже, не волновало появление соперника, претендующего не только на любовь отца, но, вероятно, позднее и на наследство. Возможно, он не боялся этого — судьба еще не наносила ему чувствительных ударов.
