Многие осуждали меня за слишком скорый второй брак; некоторые отвернулись; иные поспешнее и громче, чем следовало бы. Меня не понял даже сын, и я с горечью чувствую, что отчуждение между нами растет. Молодость всегда радикальна, а Егор унаследовал еще и мой максимализм и гордость. Из-за нее, из-за этой гордыни, я не могу никому ничего рассказать, я по-прежнему чувствую себя униженной, оплеванной, растоптанной, и только одно утешение спасает меня: что об этом никто не знает. Но я знаю, я! И этого довольно, чтобы отравить мои дни и ночи, чтобы навсегда лишить меня покоя, и этот брак - запоздалая месть Мише - ничего не изменил, хотя Антон Павлович хороший человек и мне с ним спокойно. Он сам вдовец, похоронил жену семь лет назад, и ему кажется, что он меня понимает, дает советы, утешает, и я покорно киваю, даю себя утешать, и ни слова, ни намека, что грызет меня, как болезнь, не смерть мужа, а то, что я узнала, пробежав взглядом по диагонали четыре толстые общие тетради, найденные во всегда закрытом, потайном ящике его стола через три дня после похорон.
С самого первого дня нашего брака Миша изменял мне. Он изменял мне в нашем свадебном путешествии на теплоходе "Тарас Шевченко", и я помню эту веснушчатую, толстогубую официантку Люсю. Он изменял мне, когда я лежала в больнице на сохранении, когда я рожала, когда кормила Егора, когда болел Егор, когда я забеременела вторично, когда лежала после операции из-за внематочной беременности, когда умер мой отец, когда мне было хорошо, когда мне было плохо, в командировках, и здесь, на месте, он изменял мне всю жизнь с какими-то случайными девками (все - девки, ни одной старше 25!), а я ничего, ничего не знала! Я 24 года прожила во лжи и самом страшном унижении, какое может выпасть на долю женщины. И самое странное - в его дневниках я не нашла ни одной плохой строчки в свой адрес.
В его дневниках обо мне вообще нет ни единой строчки. Есть о сыне, о родителях, немного - о сослуживцах, в частности, об этом неудачнике, друге юности Ване, а обо мне - ни слова. Словно меня не было на свете. Словно меня не было в его жизни. И мне иногда кажется, что это я умерла, а он, наоборот, жив.
... Его последний дневник обрывается за четыре месяца до внезапной смерти. (О, теперь я знаю, что так изнурило его организм!) И там нет ни слова о долге Ване. Впрочем, этот придурок, кажется, лепетал, что занимал Мише за два месяца до смерти, так что вполне возможно, что идиотский долг вполне имел место. Но мне все равно. Я не собираюсь платить по его долгам. Я завтра же сожгу эти дневники - довольно себя мучить. Я больше не хочу слышать о человеке, который 24 года был моим мужем. И даже хорошо, что у меня изменился круг общения - я начинаю новую жизнь. Только свою. Где у меня будут свои друзья, своя работа (я уже нашла место), и свой потайной ящик в столе. Отныне не я буду заботиться о ком-то; отныне заботиться будут обо мне.
... И все же, если он не любил меня, то почему жил столько лет, почему не развелся, почему?! Почему?!!!!!!!!!!!
Михаил Андреевич
Смешно и странно смотреть со стороны на жизнь, которую оставил; смотреть и сознавать, что нельзя ни изменить, ни вмешаться. Зато можно наконец-то быть до конца откровенным: какая прелесть, какая роскошь! Да, сознаюсь честно всему миру: я поступил в университет по воле отца, работал ради денег, делал карьеру из честолюбия, жил с фригидной Любкой ради Егорки, но по-настоящему я любил только одно: женщин. Молоденьких, с блудливыми глазками, с тоненькими талиями, большими, тяжелыми грудями, упругими задами, жирными ляжками и всем прочим, о чем культурные люди не говорят вслух, но как приятно вспоминать - даже бесплотной тени! Как я любил их, голубушек, ягодок моих, всех, а было их больше тысячи, и если б пожил еще чуть-чуть было б еще больше. Рановато, конечно, ушел, но я ни о чем не жалею. Я прожил жизнь как хотел - а многим ли это удавалось? Жаль лишь, что приходилось все время носить маску. Как иногда подмывало сделать что-нибудь этакое, например, когда в тот роковой апрельский день позвал в кабинет эту засушенную воблу, аспирантку Жгутикову, я подумал, как было б славно закрыть дверь и предложить ей взаимный нежный поцелуй в самую интимную область. Просто, невинно и приятно. Как бы вылезли у нее глаза! Держу пари, Жгутикова целка и так и умрет в девяносто лет почтенной старой девой. Да и тот, другой дурачок, мужеского пола, сидевший напротив меня и что-то лепетавший про вторую главу, был не лучше. 23 - чудесный возраст для мужика, огонь еще совсем юный, неистовый, а опыт уже есть. В его годы у меня каждые две недели была новая любовница, а этот сидит, скучный, прыщавый и под глазами круги. Все ясно. Несчастные ученые дети! Только я подумал это, и вдруг начал задыхаться. Все произошло так мгновенно, что я понял, что к чему, уже опосля, когда все закончилось.
Конечно, надо было больше заботиться о себе. Но я знаю теперь точно, что меня подкосило: не любовные утехи, а пережитый стресс, когда эта рвань, судимая алкоголичка, заявилась ко мне в университет (слава богу, никого не видел и не слышал наш разговор), и сказала, что Вике не 18, а 14, и если я не дам ей полторы тысячи рублей, она подаст заявление в милицию. Вот тогда я испугался по-настоящему, на лбу выступил ледяной пот. Даже теперь страшно представить, какой был бы скандал, если б хоть что-то, хоть полслова всплыло на поверхность. Но я сумел взять себя в руки и даже сбил цену до одной тысячи. Той самой, занятой у Ваньки в обстановке строжайшей секретности (вот уж кто поистине безгрешная душа). Дело вроде замялось, но удар был слишком сильным, а давление "прыгало" уже давно, и вот финал. Венок "Дорогому преподавателю от студентов". Какой я был, к лешему, преподаватель: учил не тому и не так. Тому, в чем я и впрямь профессор, я учил только Вику, ее губы, ее маленькие беленькие груди, длинные худые ножки - странно, а раньше мне никогда не нравились худенькие! - все ее гибкое, юное тело. И если мне еще дорог кто-то из тех, кто остался на Земле, то не сын, ни брат, ни родня или друзья; только эта капризная, пустоватая, очень страстная девочка. И жаль мне только одного: что из этой тысячи рублей Викулька не увидела ни копеечки, все пропила эта обезьяна. Лучше б я отдал их ей, моему маленькому солнышку, моей ласточке. Но я хотел, честное слово, я хотел подарить что-нибудь значительное Вике в преддверии расставания, но у бездельника Ваньки нашлась только тысяча рублей.
