— Да ладно тебе горевать, внучка, — успокаивала ее бабушка. — Есть только одна книга на все времена — Библия, а она у нас, слава богу, имеется. Так что тебе будет чем себя занять. Вот взяла бы и «Отче наш» для начала выучила. Что головой качаешь? Ты как Катерина. Вот и с ней, бывало, на этот счет не поговоришь. Не гневи судьбу, Мара, будь ближе к Богу. А то, что из библиотеки брала, пустое. Не стоило и времени тратить.
— Бабуля, ну о чем ты говоришь! Тогда и в школу незачем ходить. Учить Закон Божий и ничего больше.
— Наукам сейчас все учатся, — спокойно ответила бабушка. — Время сейчас такое. Но ты вырастешь, замуж выйдешь, обзаведешься детишками — до учебы ли тебе будет, а? Бабий век у плиты да у колыбели.
— Совсем устарелые у тебя взгляды, ба! И библиотеку нужно поскорее снова открыть! Мы и так живем здесь, многого не знаем, не видим. В городе другая жизнь.
— Что тебе до города?
— А то, что нужно к чему-то стремиться, понимаешь? Мне нужны книги, мне нужно еще многое узнать, чтобы стать кем-то, чтобы уметь что-то делать лучше других. Не хочу быть белой вороной, неумейкой, у которой слов для разговора всегда не хватает. — И, заметив, как бабушка прячет улыбку, Мара нахмурилась. — Ты что?
— Не быть тебе белой вороной, внучка, — хитро сощурившись, ответила старушка. — С твоими-то волосами не быть белой вороной, только не белой.
— Да я ведь в каком смысле говорю — в переносном! Ты совсем не хочешь меня слышать! — возмутилась Мара. Ей казалось верхом равнодушия и непонимания такое отношение к случившемуся. Теперь нет Пушкина, нет «Руслана и Людмилы», нет Асадова, Гайдара, нет сказок братьев Гримм, которые Мара любила время от времени перечитывать. Да разве всех перечислишь… Бабушка не понимает, как пусто и тяжело без этих красивых, западающих в душу рифмованных строчек, интригующих рассказов, романов. Мара не понимала, как можно лишить стольких людей такого удовольствия, и винила себя только в том, что читала недостаточно быстро.
Потом перестал работать Дом культуры. На двери появилось объявление, из которого было ясно, что все мероприятия, и в том числе показ новых кинофильмов, прекращены на неопределенный срок. Еще одно огорчение. Мара любила ходить в большой зрительный зал и с замиранием сердца следить, как на экране происходит чудо. Это была совсем другая, непостижимая и манящая жизнь, так отличавшаяся от всего, что происходило в их маленьком поселке. Значит, и с этим развлечением можно распрощаться. Все проходили мимо двухэтажного здания, на первом этаже которого поначалу дежурили сторожа, а потом появился замок и досками заколотили окна. Жуткая картина. Бабушка и та возмутилась:
— Вот окаянные, что сотворили. Глянешь на окна те, так на душе кошки скребут!
Мара не до конца понимала, что именно возмущает бабушку, но была благодарна ей за то, что она по-своему разделяет ее недовольство происшедшим. Прошло немного времени и стало ясно, что о былой, пусть не самой бурной, но все же хоть как-то заполненной жизни можно забыть. С дверей библиотеки сорвали замок, оставшиеся без надзора книги разворовали. Теперь их использовали совсем не для того, для чего они когда-то были написаны: ими растапливали печи, о том, чтобы получить за них хоть какую-то копейку, никому и в голову не приходило: до книг ли, когда в животе ураган завывает, пустота. Огород кормит кое-как, да ведь на одних овощах далеко не уедешь. Скотину постепенно извели, птицу — тоже. Кормить стало нечем, а потому пришлось ей стать едой для своих обнищавших хозяев. Хозяйства постепенно превращались в прохудившиеся домики, запущенные дворы. Не осталось ни сил, ни желания приводить в порядок зарастающие бурьянами дорожки, чинить едва держащиеся на петлях двери. Единственным желанием, набиравшим обороты, было стремление выжить. Упрямое желание продлить даже такое, практически не имеющее смысла существование.
Машина с хлебом стала приезжать в небольшой обветшалый магазинчик один-два раза в месяц. Непонятно откуда люди узнавали об этом событии и ночью выстраивались в очереди, записывая химическим карандашом номера на ладонях. Еще реже привозили ржавую селедку, просроченные консервы. Однажды привезли газеты — незадачливого продавца едва не убила разъяренная толпа. Людям была нужна еда, кусок хлеба, а до того, что творится на Большой земле, как здесь с некоторых пор называли районный и областной центр, им уже не было дела, как не было дела живущим на Большой земле до этих опустившихся, изможденных людей.
Люди боялись оглядываться в недавнее прошлое. Туда, где процветала птицефабрика — главная достопримечательность и источник доходов местного населения, где была и хорошая школа, и Дом культуры, и детский сад, и сносный магазин со стандартным набором продуктов и бытовых мелочей. Старались забыть о том, что была и библиотека с широким ассортиментом литературы, которую улыбчивая библиотекарша рекомендовала своим читателям, давно изучив их вкусы. В наступившие, лишенные здравого смысла времена птицефабрику вдруг посчитали убыточным хозяйством, работы в поселке не стало. Все взрослое население оказалось перед фактом вынужденного безделья. Найти работу даже в ближайшем райцентре было делом не из легких. На что жить? — теперь это был самый злободневный вопрос, ответа на который большинство так и не могло найти. Ко всему добавлялись чисто бытовые неудобства, постепенно тянувшие жителей поселка не к прогрессу, а в век пещерный. Свет часто и надолго отключали, словно и не нужен он был здесь никому. Летом еще куда ни шло, а вот зимой только свечи и спасали, да и за ними нужно было ехать в город, а на это не у всех были силы и средства. Благо, воду по старинке брали из колодцев, а то бы и без воды, пожалуй, остались.
Постепенно все, кто не хотел заурядной судьбы человека выживающего, уезжали в город. Там была хоть какая-то надежда устроиться, а значит, заработать хотя бы на кусок хлеба. Сначала на них навешивали ярлыки предателей, крыс, бегущих с терпящего бедствие корабля. Тут помогать надо, а они уезжают, трудностей испугались, слабаки! Это еще жила вера в то, что все переменится к лучшему. Не угасала надежда, что наступит конец безобразию и несправедливой нищете, в которой все погрязли не по своей воле и из которой так желали вырваться. Но время шло, а птицефабрику никто возрождать не собирался, единственный магазин не открывался. С каждым годом детей в поселке становилось все меньше. Культурная жизнь сводилась к разговорам на улицах, коротким приветствиям. Озлобились люди, потеряли всякий интерес друг к другу, даже родственники практически не общались. О чем говорить-то? Все настолько серо, настолько безрадостно, что лишний раз неохота и рот раскрывать. Одно и то же. Мужики постепенно поспивались, женщины состарились раньше времени. Старики смирились со своей участью. Сгорбленные, немощные, они оказались заложниками этой беспросветности, надеясь на то, что хоть дети их найдут свое место в жизни, уехав отсюда. Поселковую молодежь так вообще по пальцам сосчитать можно было. Не всем, кто покинул родные места, повезло на новом месте, однако из тех, кто уехал, не вернулся никто. Слухи об успехах и неудачах уехавших каким-то непостижимым образом то и дело доходили до местных всезнаек. Сначала они без особого энтузиазма, но обсуждались, с некоторым оттенком злорадства, а вскоре забывались. Уже и судачить о ком бы то ни было не имело смысла. Поселок постепенно превращался в место доживания забытых Богом и детьми дряхлых старушек, стариков и пропойц, неизвестно как всегда находивших способ изрядно промочить горло.
Взросление Мары пришлось именно на этот период разрушения. Какое-то время она не понимала серьезности и безысходности происходящего. Она видела, что на столе все реже появляется что-то кроме картошки, овощей, зажарки на сале, от которой только горечь во рту. Одежда у девочки совсем обносилась, но она стойко переносила и эти лишения. Просто потому, что видела, как нелегко приходится бабушке и маме не плакаться, держаться хотя бы на этом уровне. Было бы нечестно жаловаться, когда все вокруг переживали те же проблемы, так же страдали. Мара была готова трудиться, чтобы как-то помочь своей семье, но в поселке не было работы и для взрослых. Что уж тут говорить о подростках. Стараясь видеть хоть что-то хорошее в том, что происходило, Мара не унывала. Она была счастлива, когда мама, уходя на работу, ласково гладила ее по волосам. Перехватывая ее сухую ладонь, Мара припадала к ней губами.
— Сердечная ты моя, — целовала ее Катерина. — Вот посмотрю с утра в твои сияющие глаза и на целый день словно добрым светом заряжаюсь, радостнее на сердце делается. Спасибо тебе, солнце мое.
Мара была готова летать, услышав такие слова. Она не будет грустить, просто потому, что ее близким важно видеть ее неунывающей, энергичной, верящей только в хорошее. Девочке казалось, что только так можно выжить. Она была полна радужных планов на будущее. Они помогали ей не впадать в хандру, поддерживать надежду на нормальную жизнь, в которой снова будут книги, смех, светлые лица близких. Ведь не может быть иначе. Для чего-то же она появилась на свет. И, конечно, не для того, чтобы прозябать, носить обветшалую одежду и постоянно бороться с голодом, попросту забывать о существовании еды, иначе становилось совершенно невыносимо. Мара научилась пребывать в хорошем расположении духа, несмотря на лишения, которые выпадали на ее долю. Однако, как оказалось, трудности и потери были у нее еще впереди.
