За последнее время она трижды заставала его плачущим. Это тревожило ее. Ей хотелось узнать, почему он такой несчастный, она желала, чтобы он по-прежнему так же смеялся и прыгал, как тогда, когда принес с собой коричнево-белого щенка колли. Она так и не отважилась подойти к нему. Ей нельзя было здесь находиться. Брат будет гневаться, если узнает, что она далеко отошла от него, но ей надоело смотреть, как он работает. Стамески, молоточек, кернеры и другие необходимые ему инструменты аккуратно лежали на вереске вместе со свернутым трафаретом, который он прикреплял к камню, чтобы отметить очертания узоров.
Собака в тот раз увидела ее и залаяла, ощерившись. Это ее удивило. Обычно собаки любят ее. Но она не подошла к мальчику. Она не хотела, чтобы он увидел ее.
Наконец он выплакался. Распрямившись, он посопел, вытер лицо рукавом джемпера и огляделся. Он слышал одиночные крики орла, парившего высоко в небе. Он прищурился, вглядываясь в голубую высь, но блеск за тучами был слишком ярок, и он затряс головой и закрыл глаза. Когда он открыл глаза, то на мгновение увидел девочку, всматривавшуюся в него из-за деревьев. Он вскочил, пораженный.
— Эй! Кто там? — Ветер унес его крик. — Где ты?
Но ее и след простыл. Он пробежал несколько шагов к деревьям.
— Выходи. Я тебя видел! Покажись! — Он надеялся, что она не видела, как он плакал. Покраснев от смущения при этой мысли, он всматривался сквозь мягкие, красные, очищенные от коры стволы деревьев. Но она ушла.
Лишь с наступлением сумерек он побрел назад к дому. Еще с дороги, проходящей через густые заросли деревьев на крутом берегу ручья, впадавшего в реку, он увидел огонь лампы в окне отцовского кабинета. Обычно в это время из трубы кухни в небо поднимались кольца голубого дыма, но сейчас на фоне темнеющего неба они не просматривались. Явно нервничая, он подумал, кто будет готовить ужин — миссис Бэррон, которая вечером часто оставалась кухарничать, или мать, одевавшая поверх платья фартук и возившаяся на кухне с большими железными кастрюлями.
Он на цыпочках приблизился к задней двери кухни со стороны двора, сбоку от дома. В кухне вообще никого не было, и на плите не стояли кастрюли. Она была холодной. С замиранием сердца он прокрался в задний холл и прислушался, все еще опасаясь, что ссора продолжается, но в доме было тихо. С облегчением вздохнув, он прошел на цыпочках в переднюю часть дома, задержавшись на длительное, напряженное мгновение у кабинета отца, а затем повернулся и взбежал наверх.
Спальня его родителей выходила через стену к кирхе. Комната была обставлена аскетично: железная кровать, покрытая бледно-желтым стеганым покрывалом, тяжелая деревянная мебель, монотонная, не оживленная картинами или цветами. На туалетном столике матери, не отягощенном косметикой, духами или пудрой, лежали рядом из одного набора аккуратно сложенная щетка для волос с оправой из слоновой кости, щетка для одежды и расческа. И ничего более. Томас Крэг не позволял жене краситься.
Испытывая стресс, Адам заглянул в комнату, хотя мог уже догадаться, что она пуста. Она была холодной и выходила на север — комната, в которой он родился. Она была ему ненавистна.
Обычно ему больше всего нравилась кухня. С теплом от плиты, запахом от приготовляемой пищи и жизнерадостным, беспечным подтруниванием между его матерью и Джинни Бэррон, она была самым приятным и веселым местом дома. Но это, когда дома не было отца. Когда же он не уходил и его мрачное, источавшее неодобрение присутствие наполняло дом, мать Адама замолкала, и даже птицы в саду, как казалось мальчику, боялись петь.
Стоя в дверях, он был уже готов повернуться, но, нахмурившись, медлил. Подобно маленькому зверьку, всегда находящемуся наготове и подозрительному, он чувствовал нутром что-то неладное. На этот раз он еще внимательнее оглядел комнату, но своей мрачной опрятностью она не давала ключ к разгадке.
У него были две спальные комнаты. Одна, официальная, такая же чинная и опрятная, как и его родителей, находилась рядом с их спальней на лестничной клетке. Но была и другая комната, вверху, на чердаке, известная его матери и миссис Бэррон, но — в этом он был почти уверен — не отцу, который никогда туда не поднимался. В ней находился светлый матерчатый коврик и несколько старых сундуков для сокровищ и образцов, составлявших его музей, для книг и карт. Именно здесь, когда он должен был бы делать школьные задания в официальной спальне, он вел свою насыщенную личную жизнь; именно здесь он делал записи, срисовывал диаграммы и изучал затхлые учебники, приобретенные в букинистических лавках Перта, с целью исполнения своих амбиций стать врачом; и именно здесь он рисовал птиц, которых наблюдал на холмах, а однажды пытался анатомировать труп лисы, который он обнаружил в силке, а затем высушить и набить чучело, Джинни Бэррон вскоре пришлось платить за эту инициативу, но в остальном обе женщины в значительной мере предоставляли его самому себе. Однако сегодня это не было убежищем, на которое он всегда рассчитывал. У него было неспокойно на душе, и он чувствовал себя несчастным. Случилось что-то непоправимое.
Пролистав без особого энтузиазма книгу о пауках, он отбросил ее на стол и вышел на лестницу. Постояв и послушав несколько секунд, он сбежал по узкому верхнему пролету лестницы, а затем по более широкому нижнему пролету, после чего вновь заглянул в кухню. Она была такой же пустой и унылой, как раньше.
Прошло немало времени, прежде чем он набрался смелости постучаться в кабинета отца.
Томас Крэг сидел за письменным столом со сложенными перед собой на домовой книге руками. Он был высоким мускулистым человеком с копной темных посеребренных волос, с большими, широко раскрытыми бледно-голубыми глазами и всегда румяной, но ставшей теперь необычно бледной кожей.
— Отец? — Голос Адама был робким.
Ответа не последовало.
— Отец, где мать?
Наконец отец оторвал взгляд от стола. Под каждой скулой, в том месте, где лицо покоилось на скрещенных пальцах рук, образовался странный треугольник мертвенно-бледной кожи. Отец распрямился, тяжело опершись локтями о стол, и прокашлялся, будто какое-то мгновение ему было трудно говорить.
— Она ушла, — произнес наконец он безжизненным голосом.
— Ушла? — Адам непонимающе повторил произнесенное слово.
— Ушла. — Томас вновь опустил лицо на руки.
Его сын неуклюже переступал с ноги на ногу. Под ложечкой возникла необъяснимая боль. Он не осмелился вновь взглянуть в лицо отца, устремив взгляд на собственные поношенные парусиновые туфли.
Томас тяжело вздохнул. Он вновь поднял глаза.
— Миссис Бэррон сочла необходимым заявить о своем увольнении, — сказал он, — так что мы, видимо, остались одни.
У Адама перехватило дыхание. Когда он заговорил, его голос был очень тихим.
— Куда ушла мать?
— Не знаю. И не хочу знать. — Томас резким движением поднялся из-за стола. Отодвинув назад стул, он подошел к окну и остановился, вглядываясь в сад. — Твоя мать, Адам, совершила тяжкий грех. В глазах Господа и в моих глазах она больше не является членом нашей семьи. Я не хочу, чтобы ее имя когда-либо упоминалось в этом доме. Иди к себе и молись, чтобы ее пороки не совратили тебя. Вечер без ужина тебе не повредит. — Он не поворачивался.
Адам смотрел на него, едва понимая сказанное.
— Но, отец, куда же она пошла? — В его груди поднимались небольшие панические волны душевного страдания. Он действительно очень нуждался в матери.
— Иди к себе! — Голос Томаса, отягощенного собственным горем, гневом и непониманием, лишь на мгновение выдал глубину переживаемых им эмоций.
Адам более не пытался спрашивать его. Повернувшись, он выбежал в холл, затем через кухню в сад. Становилось темно, но он не испытывал колебаний. Обогнув дом, он вновь побежал по пустынной улице к реке. Он спотыкался в темноте о камни, чувствуя, что его ноги соскальзывали в ледяную воду, но он, не колеблясь, бросился в лес и взобрался на гору как можно выше.
Один раз он остановился и повернулся. Его дом был погружен во тьму. Единственным источником света была лампа в кабинете отца. С того места, где он находился, он мог видеть кирху с темными деревьями вокруг нее и всю деревню, где то в одном, то в другом доме зажигался свет и вечерний воздух затуманивался ароматным голубым дымом, выходящим из труб. Деревня была приветливой, теплой. Он знал всех, кто жил в этих домах. Он учился с детьми многих из них в школе, в одном классе с пятью другими мальчиками, с которыми вместе вырос.
Он стоял и смотрел вниз несколько минут, чувствуя затылком ветер, ставший теперь холодным, и содрогнулся. На его тонких руках под свитером выступила гусиная кожа. Он почувствовал тошноту. Куда ушла мать? Что с ней произошло? Почему она не сказала ему, куда направляется? Почему не взяла его с собой? Почему хотя бы не оставила ему записку?