Так случилось, что из крайне скудных сведений, данных Полем, мисс Уинвуд, не сомневающаяся в его благородном происхождении, сплела целую вымышленную картину прошлого. Поль старался изобретать как можно меньше и благодарно принимал ее вымысел. Они бессознательно творили совместно. Полю пришлось кое-что внести от себя. Он вычеркнул из своего существования Блэдстон и свою службу натурщика. Страстная вера в свое высокое и романтическое происхождение была частью его существования, а признание мисс Уинвуд было блестящим подтверждением его веры. Он скорее был повинен в supressio veri, чем в proposio falsi[26]. Таким образом они облекли его детство смутным покровом реальности, в которой особенно выделялся факт его совершенного одиночества.
Они много беседовали, не только о книгах и об искусстве, но и о социальных отношениях, которые так интересовали мисс Урсулу. Она нашла, что он хорошо в деталях знает повседневный быт неимущих классов и приписывала это многосторонним талантам исключительно способного юноши.
— Когда вы выздоровеете, вы должны будете помочь нам. Ведь так много надо сделать.
— Я буду в восторге, — вежливо ответил Поль.
— Вы найдете, что я ужасная особа, с которой очень трудно иметь дело, когда она на кого-нибудь наложит свою руку, — сказала мисс Уинвуд, улыбаясь. — Я ловлю путных людей, и они не могут отвертеться. Я послала молодого Гарри Гостлина — вы знаете, сына лорда Рутмера, — заглянуть в клуб работниц на Собачьем острове, где завелись непорядки. Сначала он боялся, но теперь очень осмелел. И вы тоже будете смелы.
Было лестно считаться на одной ноге с досужими и богатыми молодыми гвардейцами, но что бы сказала эта добрая леди, если бы узнала его настоящее материальное положение? Поль подумал о последней гинее, отделявшей его от голодной смерти, и ирония ее предложения немало позабавила его. Мисс Уинвуд, очевидно, считала вполне установленным, что он обладает независимым состоянием, живя на наследство, которым в дни его несовершеннолетия ведал беспечный опекун. Он избегал разочаровывать ее. Его мечта начала воплощаться. Он был принят в высшем обществе, как принадлежащий к миру, в котором запросто вращались принцы и принцессы. Если бы он только мог отбросить театр, как отбросил все остальное и сделать новую ступень из своего умершего актерского «я»! Но это было невозможно, или, во всяком случае, ему предстояло сражение с судьбой, после того как он покинет Дрэнс-корт. В то же время Поль горел желанием покинуть замок в своем новом блеске, с барабанным боем, с развевающимися знаменами — молодой принц, возвращающийся к своему романтичному и таинственному одиночеству.
Приближалось время, когда он должен был отбыть. Поль послал за своим багажом. Потертый сундук и чемодан, разукрашенный наклейками маленьких провинциальных городков, не говорили о большом богатстве. Не больше свидетельствовало о благосостоянии и их содержимое, вынутое слугами и размещенное в шкафах. Его туалетные принадлежности были самые простые и скромные. Его запас белья исчерпывался несколькими вещами. Он внимательно следил, лежа в постели, за разборкой своих вещей, и, как многие бедные люди, переживал обиду за свою бедность, обнаженную перед глазами слуг богачей.
Единственное, с чем слуга обращался с явным почтением, как с признанным символом принадлежности к высшей касте, был коричневый брезентовый футляр с клюшками для игры в гольф, который и был поставлен на видное место в комнате. Поль пристрастился к старинной королевской игре еще в пору своего первого турне, и она была для него источником здоровья в те праздные дни. Сотни провинциальных актеров, не говоря уже о полковниках в отставке и тому подобных досужих людях, обязаны спасением тела и души этому бессмысленному, но гигиеническому препровождению времени и, благодаря природной верности глаза и телу, тренированному всяческими упражнениями в гимнастическом зале, он без труда достиг совершенства. Он был природный игрок в гольф, потому что физически совершенный человек будет природным кем хотите, если дело касается физических упражнений. Но он давно не играл. В последнее неудачное турне свободные полкроны бывали редки, и еще реже встречались товарищи, умевшие играть в гольф. Когда-то еще придется играть? Неизвестно! Поль с жадностью смотрел на коллекцию клэбов[27], вспоминая, как покупал их — один за другим.
— А это поставить вам на туалетный стол? — спросила сестра милосердия, держа в руках продолговатый ящик.
Это был его гримировальный ящик, к счастью обвязанный бечевкой.
— Нет, пожалуйста! — воскликнул Поль. Он хотел бы попросить ее сжечь этот ящик. Он почувствовал облегчение, когда все его имущество скрылось из виду, и старый сундук и чемодан исчезли из комнаты.
Полковник Уинвуд вернулся и задал сестре ряд подробных вопросов. Он был лысый человек печального вида, с длинными седеющими, бессильно повисшими усами. Но у него был прямоугольный упрямый подбородок и глаза его, хотя они редко улыбались, проницательные и смелые, как глаза мисс Уинвуд.
Романтизм давно исчез из его жизни. Он не верил в античные божества.
— Я замечаю, моя дорогая Урсула, — сказал он решительным тоном, — что наш гость сирота, из хорошей итальянской семьи, привезенный в Англию опекуном, ныне покойным, жившим во Франции. Также и то, что у него выдающаяся внешность, приятные манеры, основательное образование и, очевидно, нет никаких знакомств. Но вот чего я не могу понять: какого рода жизнь он ведет? Как случилось, что он чуть не умер от истощения во время своей экскурсии — ты помнишь, доктор указывал на это, откуда он пришел и куда пойдет, когда покинет наш дом? Поистине, он представляется мне очень неопределенной и таинственной личностью, о которой вы, для женщины вашего характера, знаете поразительно мало.
Мисс Уинвуд ответила, что она не могла вмешиваться в частные дела молодого человека. Ее брат возразил, что юноша в таком беспомощном физическом состоянии, если бы действительно был прямодушен, сам выложил бы всю историю своей жизни такой симпатичной женщине и заставил бы ее плакать над тайнами его души.
— У него высокие стремления. Он говорил мне о них, — сказала Урсула.
— К чему же он стремится?
— К чему может стремиться блестящий юноша двадцати двух или двадцати трех лет? К чему-нибудь, ко всему. Ему надо только найти свой настоящий путь.
— Да, но каков его настоящий путь?
— Я хотела бы, чтобы ты не был так похож на дядю Эдуарда, Джемс! — сказала Урсула.
— Он дьявольски проницательный старик, — возразил полковник Уинвуд, — и я хотел бы, чтобы он остался здесь для того, чтобы подвергнуть нашего молодого друга основательному перекрестному допросу.
Урсула приподняла свою чашку на дюйм от салфеточки и осторожно поставила ее на место. Это было в вечер приезда полковника Уинвуда, и они сидели за кофе в большой, увешанной картинами и мягко освещенной столовой. Установив чашечку точно в центре салфеточки, мисс Уинвуд подняла глаза на брата.
— Мой дорогой Джемс, ты думаешь, что я идиотка!
Он вынул сигару изо рта и взглянул на нее с не лишенной юмора суровостью.
— Когда свет был очень молод, моя дорогая, — сказал он, — то, помнится, я называл тебя так. Но ни разу с тех пор.
Она протянула руку и ударила его по руке. Она очень любила его.
— Ты не можешь перестать быть мужчиной, мой дорогой, и думать обо мне по-мужски. Но я не идиотка. Наш молодой друг, как ты называешь его, беден, как церковная мышь. Я знаю это. Нет, не спрашивай «откуда?», как дядя Эдуард. Он ничего не говорил мне. Но сестра милосердия рассказала мне разрывающую сердце повесть о его белье и других вещах. К тому же и диагноз врача. Я не забыла. Но мальчик слишком горд, чтобы жаловаться посторонним на свою бедность. Он мужественно несет свою долю. Послушать его, так подумаешь, что не только у него никаких забот нет, но что он правит землей. Как можно не восторгаться мужеством этого мальчика и — тут объяснение моего молчания — как не уважать его замкнутость?
— Гм… — промычал полковник Уинвуд.
— Но, скажи мне, дорогой, милый Джим, если бы кто-нибудь из нас, то есть мужчина, конечно, попал в положение этого мальчика, мог бы он поступить иначе? Да ты скорее умер бы, чем показал свою нищету совершенно чужим людям, которым был бы обязан в такой мере, в какой этот мальчик обязан нам. Милый Джим, — Урсула в волнении бросила на стол десертный нож, — разве ты не видишь? Всякое упоминание о бедности было бы намеком на дальнейшую помощь. Для джентльмена, как Поль Савелли, это немыслимо.
Полковник Уинвуд достал новую сигару, обрезал конец и закурил ее от серебряной спиртовой лампочки, стоявшей рядом с ним. Он сделал первую затяжку — раем курильщика была первая, полная и благоуханная затяжка бесконечного ряда превосходных сигар — заботливо посмотрел на тлеющий конец — хорошо ли он раскурил, и откинулся в своем кресле.
