— Какой вы славный. И как хорошо вы делаете, что ни о чем не спрашиваете меня. Я ворвалась к вам ночью, а вы посадили меня в кресло и читаете мне стихи… Это, может быть, даже смешно немножко, но это хорошо, право, хорошо… И хорошо то, что я для вас не женщина, а вы для меня не мужчина… С братом я не могла бы так говорить, как с вами… А вам я скажу… Мне было очень тяжело, я запуталась, а вот пришла к вам — и стало легче… Знаете, ведь я невеста.
— Невеста?
— Да, я выхожу замуж за хорошего, доброго человека, любящего меня… Он тоже нравится мне…
Она замолкла, выжидая, молчал и Желтухин, но по лицу его она догадалась, что он удивлен.
— Вам кажется странным… Да?..
— И да, и нет — я почти не знаю вас…
Тогда она стала говорить. Она передала ему все свои думы, все сомнения, передала ему все, что волновало ее так долго. Она рассказала ему про мать свою, отца, брата, про свою гимназическую жизнь, про подруг своих; она точно впервые сама себе открывала книгу своего прошлого и спешила перелистывать страницу за страницей. Она только молчала о нем, о том, чей портрет, быть может, хранился в этой комнате, чей голос еще недавно — как знать? — звучал здесь. Она не скрыла и своего падения, и смерти Васи. Она с ожесточением обнажала свою душу, ища чего-то и в себе, и в других, не находя и снова пытаясь найти.
Точно птица, бьющаяся о железные прутья клетки,— чем больнее, тем упорнее.
XX
Ровно — не убывая, не разгораясь — разливала вокруг зеленоватый свет электрическая лампа; мирно лежала раскрытая книга с алмазными строками Готье; матовым золотом сверкала мадера в граненой рюмке; истомно дышали цветы, и вслед за шагами морозной ночи за окнами отсчитывали время золотые стрелки фарфоровых часов на камине.
Теперь говорил Желтухин, а Ольга молчала, с шелковой подушкой на коленях, с тонкими руками, вытянутыми на ней.
— Так, так… да, да… Все, что вы мне сейчас говорили, знакомо мне… Я не знал только, что уже пришел час, когда об этом заговорят дети… Конечно, это нужно было ожидать, иначе быть не могло. Мы в тупике, нужно как-нибудь иначе устраивать свою жизнь. Старое умерло, умерла сущность его; развалилась и его оболочка. Семьи у нас нет, нет даже сознания необходимости ее, несмотря ни на что… Не из-за чего страдать… Да, я понимаю вас… не из-за чего страдать… Еще ваша мать могла это, она не ломала себя, она покорялась неизбежному, она не понимала иначе любви, но разумного в семье ее уже не могло быть, логика ушла, остались одни лишь заветы. Заветы дороги лишь тем, кто вырос на них. Для вас они не нужны. Казалось бы, как легко жить — нет долга, нет обязанностей, освященных традициями семьи, общественным мнением, все дозволено, лишь бы дать женщине ту же возможность существования, что и мужчине… И вот пришло самое страшное… Как уберечь любовь, как любить?.. Раньше были оправдания пошлости — семья, брак — теперь нет оправдания, нет прощения убивающим любовь, забывающим душу. Все можно и ничего нельзя… Напрасно радовались, напрасно упивались вином… Мы стали банкротами… Нет ничего, что с нас не взыщется. Свободная любовь — как по́шло звучит теперь это… Увы, мы не звери, и горько похмелье страсти… Бедная девочка — вы не единственная, но как тяжело вам!.. Что посоветовать? Чему научить?.. Я бы сказал: не любите, живите для себя… Но вы молоды, красивы, вам нужно жить, и каждый раз ваша страсть будет вам мукой, новой болью… А выйдя замуж, вы замучите мужа, замучите себя, исковеркаете своих детей… Дети… Как больно это, но мы, русские, меньше других народов любим своих детей… Меньше всего мы думаем о них — они растут у нас, как сорная трава при дороге, поэтому и горько нам, русским, и мечемся мы, и строим свою жизнь с первого шага каждый по-своему. Поэтому больнее бьет нас жизнь по открытым ранам. Сколько сил уходит на это…
Желтухин снова подошел к Ольге и взял ее руки.
— Простите меня, я зафилософствовался… проклятая привычка… А вы сидите тут и слушаете меня… и лицо у вас такое тихое, точно наяву вы видите сны…
— Нет, я думаю о той «незнакомке» на выставке — она тоже такая…
— Но ведь это — вы… Художник лучше понял вас, чем я…
И вдруг, сконфузясь и робея, он спросил:
— Скажите, вы ведь любите кого-нибудь, не жениха вашего, а другого…
Точно ожидая этот вопрос, Ольга ответила:
— Да, я люблю вашего друга…
Она впервые громко произнесла свою тайну, и такими странными показались ей эти слова. Точно впервые она навсегда закрепляла за собою право говорить это. И сидела с широко открытыми глазами, отражающими холодный свет лампы, с усталым-усталым лицом, с руками, беспомощно кинутыми на подушку.
Желтухин растерянно повторял за нею:
— Моего друга… кого же?
И сейчас же, точно озаренный какою-то мыслью, почти крикнул:
— Художника? Но почему же вы ни разу не спросили о нем? Точно бежали его? Нет, не то… конечно, конечно… Боже мой, как жестока любовь… Но все же зачем так себя мучить?.. Если бы я знал — ведь он сегодня еще был у меня… Мы говорили с ним о его картине, говорили о вас…
Ольга вскрикнула. Она все шире и шире раскрывала свои глаза в то время, как говорил писатель, и теперь вытянулась, приподнявшись в кресле, и крикнула.
Потом беспомощно опустилась головою вниз.
XXI
Ольгин обморок был долог и мучителен. Сначала она стонала, точно уплывая куда-то и желая остановиться, удержаться на месте, хваталась за ручки кресла. Потом затихла, окоченела, перестала дышать.
Растерянный Желтухин не мог нащупать пульс, расплескивал воду, подносил ей к носу вместо нашатыря духи. Наконец, выбившись из сил, перенес Ольгу к себе в спальню на кровать и, разбудив лакея, послал за доктором.
Волнуясь, он ходил по комнатам и то тушил, то зажигал электричество.
Заслышав шаги, кинулся в переднюю, умоляя доктора поторопиться.
Наконец гостья его пришла в себя. На щеках проступил румянец, губы первыми улыбнулись жизни. Доктор долго осматривал и остукивал больную. Озабоченный, пошел в кабинет к Николаю Герасимовичу; удивленно разводил руками.
— Кто она?
— Барышня, из интеллигентной семьи, окончила гимназию…
Но все говорило за то, что эта барышня давно уже голодает — весь организм изнурен, нервная система надорвана, сильное малокровие — явные признаки недоедания, частых голодовок.
Эскулап пожимал плечами — это было выше его понимания.
Писатель кивал головой. Его сводили с ума нахлынувшие на него со всех сторон мысли об Ольге.
Она заснула в нимбе своих золотистых каштановых волос на его подушке, на которой никогда не покоилась женщина, а он сидел над нею, не смыкая глаз, весь остаток ночи.
Только в два часа дня Ольга проснулась. Сон укрепил ее, она чувствовала себя бодрой.
Желтухин спал, склонившись на спинку стула.
Ей жаль было будить его, и она лежала неподвижно, полная благодарности к этому человеку.
Сквозь желтые занавеси свет проникал едва-едва в спальню.
Широкая, орехового дерева старинная кровать, такая же шифоньерка с наклоненным движущимся зеркалом, два стула, коврик и ореховая же овальная рама на стене с портретом самого хозяина — юноши, в белых откидных воротничках и с пухлым ртом.
На цыпочках подошел к дверям лакей. Скрипнула половица. Желтухин задвигался и открыл глаза. Без пенсне он плохо видел и страшно щурился. Потом поднялся со стула, боясь взглянуть в сторону Ольги.
— Доброе утро, Николай Герасимович!
— Доброе утро, доброе утро… только лежите и не шевелитесь… вам нужен полный покой. Я уйду кое за чем, а вы почитайте…
Он поднялся открывать занавес, но она воспротивилась.
Ей хотелось встать и во что бы то ни стало ехать домой. Что думает Раиса! Как беспокоится…
Напрасно он уговаривал ее,— она стояла на своем.
Через полчаса они уже уехали на извозчике к дому, где жила Ольга. Молчали или говорили о пустяках. Ни один из них не вспоминал прошедшей ночи — точно ее и не было, точно они только что встретились.
Дома их ждали обеспокоенные Раиса и Скарынин.
Скарынин пришел сегодня очень рано. Он не мог оставаться один. Он не спал всю ночь, думая об Ольге, не давал спать Сереже, которого так же, как Ольга — Желтухина, встревожил вчера очень поздно. Ему хотелось поскорее увидеть свою невесту, чтобы еще раз сказать ей о любви. Теперь она казалась ему недосягаемой и высокой. Ее страдания, которые он чувствовал, делали ее святою.
Раиса очень удивилась, не застав Ольгу дома. Заснув, усталая, наутро она еще более забеспокоилась. Спрашивала хозяйку, что случилось. Но та не слыхала даже, когда Ольга ушла.
У старухи явились подозрения, не ушла ли Ольга со Скарыниным… Ведь эти девчонки — шалые головы!
Но когда Скарынин пришел и начал расспрашивать об Ольге, сказал, что она его невеста, хозяйка сразу переменила свое мнение и стала рисовать всякие ужасы.
