IV
Бесконечна казалась эта ночь Мари, и нетрудно вообразить себе, сколько мук заключает в себе первая бессонная ночь молодой девушки. Были минуты, когда она теряла способность думать, не понимая сама, о чем проливала слезы; тогда она подходила к окну, и среди тишины и спокойствия, устремив взоры на деревья, одетые таинственною тенью, она спрашивала себя: не там ли счастье, которое может дать ей жизнь? Душа ее, уже обманутая в настоящем, начинала отчаиваться за будущее, она мучилась еще сильнее, как бы желая выпить до дна глубокую чашу страданий. Но это страдание было необходимо; оно не только открыло Мари, что она любит Эмануила, но и убедило ее, что чувство это глубоко запало в ее сердце. Видя, как надежды ее жизни перешли в жизнь другого существа, она поняла свои ощущения. Ревность заставила ее познать любовь, и она упрекала де Бриона в обмане; она обвиняла его в том, что он не угадал того чувства, которое она должна была скрывать от него; она сердилась на него за эту недогадливость и горько плакала.
А ночь все еще длилась, и Мари беспрестанно подходила к окну, как бы желая, чтобы безмолвие и покой облегчили и успокоили волнения ее груди; казалось, она одна и ее мысли не отдыхали под этим небом. Луна величественно освещала цветы, насаженные под стеною, и большую лужайку, расстилающуюся перед глазами молодой девушки, но луч ее не проникал в эти сумрачные и густые аллеи; они были полны таинственной тьмы, среди которой воображение рисует тысячи видений, исчезающих с первым лучом солнца. По временам белые облака, носящиеся по небу, затмевали на минуту лунный свет, и тогда все покрывалось одною какою-то прозрачною тенью. Все спало и спало глубоким сном, который иногда пугает бодрствующих наблюдателей этого отдохновения; так что Мари, объятая неопределенным страхом, заперла окно и легла в постель. Она зажгла лампу и стала прислушиваться, ибо мечтательные головы всегда предполагают, что среди бессонной ночи должно совершаться нечто необыкновенное.
Итак Мари, наплакавшись досыта, легла, и, привыкшая к счастливой жизни, она начала сомневаться в своих страданиях, но, несмотря на это сомнение, она не могла уснуть. Ей казалось странным, как она, — едва вышедшая из пансиона, где после вечерней молитвы спала так тихо и спокойно, — не могла заснуть теперь, думая не об отце своем, не о матери, а о совершенно постороннем для нее человеке, и эта мысль отгоняла от нее сон.
Но не она одна проводила без сна эту ночь. Эмануил, пришедши домой, тоже не находил покою, и хотя он привык к долгим бдениям, однако в эту ночь, против обыкновения, не государственные вопросы усадили его за письменный стол, и если он и принялся за работу, то, собственно, для того только, чтобы забыть тревожившую его думу. Нетрудно было заметить, что эта дума возвращалась к нему беспрестанно, потому что почти ежеминутно он оставлял работу, вставал и прохаживался по комнате; как и Мари, он открыл окно; как и она — он вдыхал воздух и думал: «Теперь она спит», — а эта мысль была и ее мыслью. Потом он затворил окно и, подойдя к алькову, увидел портрет своей матери. Он остановился перед ним, и слеза, вызванная немой молитвой, скатилась с его ресниц. От воспоминаний о матери он перешел к мысли о Мари — и уже после этого все усилия его заняться делом были бесплодны.
Надо сказать, что в душе Эмануила, с тех пор как он познакомился с семейством графа, произошла заметная перемена. Он не переставал заниматься важными и серьезными вопросами, которым доселе была посвящена его жизнь, но образ милой девушки беспрестанно являлся перед ним и разрывал цепь его мышлений. Он не отгонял это видение, а с каким-то наслаждением оставлял бумаги, опрокидывался на стул и, забывая свет и людей, отдавался мечтам о ней, на которую он смотрел сначала, как на сестру души своей, и которую теперь ему хотелось сделать подругой и утешением своей жизни; о ней — которую едва только он увидел, как уже назвал своим ангелом; о ней — которую он уже любил. «О, люди, люди! — думал он. — Какой дорогою ценою покупается у вас слава! Тот, чье имя должны восхвалять, должен заживо зарыть в могилу и свое счастье, и свои радости. О, я — честолюбец, эгоист, я — олицетворение гордости и тщеславия, я отдал бы всю славу, заслуженную моею деятельностью, все мои надежды, мое состояние и мое будущее, чтобы Мари не спала, как и я, в эту минуту, думая обо мне, как не перестаю о ней думать. Если б она любила меня, мы удалились бы от света и отдались бы только взаимному чувству; я навсегда бы расстался с Парижем, с обществом, пусть бы оно шло своей дорогой, я бы оставил всякое участие в его действиях, и, право, общество ничего бы не потеряло. К чему служит мое тщеславие в его судьбе? Я был глуп до сих пор… Но она не любит меня, и вот отчего я, может быть, женюсь на другой, и спрашиваю себя, зачем я хочу это сделать… Отчего нет у меня матери? Она посоветовала бы мне… Будучи женщиной, она растолковала бы мне все то, чего не угадывает мое сердце; а если б она ничего не могла сказать мне, она поплакала бы со мной, и я не страдал бы так, но, увы! Я даже не знал своей матери; я с малолетства лишен был всякой привязанности, всякого чувства. Не написать ли Мари? Не признаться ли ей во всем?» И он начал уже письмо к ней, но тотчас же разорвал, потому что оно не имело смысла. Вот как Мари и Эмануил провели ночь.
Но в этой семейной драме было еще третье действующее лицо — это Клементина. Она, распростившись с Мари, легла в постель, счастливая и довольная. Она видела, что игрою счастливого случая готово было исполниться в действительности то, о чем она не смела даже мечтать. Она была вся проникнута благодарностью и любовью; она клялась сделать счастливым того человека, который предлагал ей свое имя, и чистая душа ее отдавалась самым невинным, самым увлекательным предположениям. В ее годы воображение не имеет пределов; и Клементина заснула среди этих новых надежд, как ребенок среди новых игрушек.
К несчастью, или к счастью, в радости, как и в горе, спят одинаково чутко, и поэтому-то Клементина, среди своих обольстительных сновидений, слышала, как растворилось и затворилось окно в соседней комнате, — и проснулась. Она стала прислушиваться — все было тихо; но только что она готова была снова заснуть, как вдруг увидела свет в своей комнате. Это был свет лампы, зажженной в спальне Мари, который прорывался сквозь щель двери.
В эту минуту пробило два часа.
— Мари! Мари! — вскричала она.
Мари не отвечала. Тогда Клементина встала, растворила дверь и на цыпочках вошла к своей подруге.
«Она сидит с зажженной лампой, — говорила Клементина, — какая неосторожность» — и только что подошла к кровати, чтобы потушить лампу, как увидела, что Мари, облокотясь на подушку, с глазами, полными слез, полулежала в глубоком раздумье.
— Что с тобою, Мари? — спросила молодая девушка.
Мари, услышав свое имя, вскрикнула.
— Это я, Клементина. Тебе страшно?
— А, это ты! — проговорила Мари, утирая глаза.
— Разве ты не слышала, как я звала тебя?
— Нет, я спала!
— Лжешь, ты вовсе не спала. Что с тобою? — продолжала она, целуя и садясь возле своей подруги. — Ты плакала?
— Я видела печальный сон.
— А, ты секретничаешь; это нехорошо.
— Да ты же отчего проснулась?
— Я слышала, как ты отворила и заперла окно. Ну послушай, милая Мари, скажи мне, что с тобою?
— Я уже сказала тебе, ничего больше как ребячество; разве не случалось тебе плакать во сне и потом проснуться?
— Случалось, но с тобою не то, ты не спала…
— Кто тебе сказал?
— Лампа, которую ты вовсе не тушила.
— Я ее зажгла сию минуту. Впрочем, что тебе за дело до меня?
— Как что мне за дело до тебя? Подумай, что ты говоришь.
— Иногда грустные мысли вызывают слезы, как и действительное горе. У меня расстроены нервы — вот и все.
— Не верю, ты хочешь от меня скрыть что-то; это меня сердит. Прощай.
— Ты оставляешь меня?
— Да, потому что ты меня не любишь.
— Останься, прошу тебя.
— С удовольствием; но в таком случае скажи мне, о чем ты плачешь?
— Невозможно.
— Так это тайна, и маман твоя не знает об этом?
— Нет, я одна только знаю.
— И точно, с некоторого времени ты стала как-то задумчива, беспокойна. Тебе скучно?
— Быть может.
— Все это пройдет завтра. Поцелуй меня.
— Ты все-таки оставляешь меня.
— Да. Тебе нужно заснуть, мне тоже; завтра мы поговорим о твоих печалях, — прибавила, уходя, Клементина.
Клементина вошла в свою комнату; вместо того чтобы лечь спать, она остановилась у дверей и наблюдала. Через некоторое время Мари потушила лампу. Думая, что она точно собирается спать, Клементина легла.
Наутро глаза Мари были красны, но сама она казалась спокойною.
— Не говори маман, что я плакала ночью, — сказала она Клементине.
