Внезапно и с непонятным раздражением он напал на Петровского.
— Ты должен уехать, или я к тебе потеряю всякое уважение. Уехать временно, чтобы, по крайней мере, наказать ее. А то ведь я знаю тебя: вот ты сейчас здесь сидишь: «Я ненавижу, она — дрянь, и больше ничего!», а через час поплетешься к ней же с повинною, будешь ползать перед ней на карачках и целовать ее туфлю. Разве можно уважать такого, как ты? Прежде всего, ты не должен был доводить себя до такого положения. (Постепенно он опять впал в менторский тон.) Ты сам развратил женщину своею глупою уступчивостью. Женщина непременно требует, чтобы ее держать в кулаке.
— Женщина, требующая, чтобы ее держать в кулаке, не может меня интересовать, — сказал Петровский. — Подобную женщину я не могу уважать, а женщина, которой я не уважаю, теряет для меня всякую прелесть.
— Да, но все-таки ты прожил с Варварой Михайловной чуть ли не более восьми лет и до сих пор, по крайней мере, был счастлив.
— Я?!
Петровский удивленно поднял голову.
— Да, ты. И это скажу не один я, а решительно все, кто только вас знал в течение этих лет. Вы были то, что называется нежные супруги.
— Чепуха! — Петровский с отвращением поморщился. — Я же тебе уже сказал, что возненавидел ее с первого дня, но было поздно отступать. Возненавидел сначала бессознательно, чисто-внутренне, боясь себе даже сознаться. Все хотелось верить, что это, может быть, и не так.
— Значит, ты утверждаешь, что прожил все восемь лет с женщиной, которую нисколько не любил?
Петровский молчал.
— Так ведь это же, понимаешь, преступление!
— Может быть.
— Значит, ты все эти восемь лет лгал?
— А что я должен был делать?
— Ты должен был порвать с нею в самом же начале. Я в таком случае не оправдываю тебя. Я уже говорил тебе, что ты сам во всем виноват.
Курагин говорил с таким видом, как будто для него было чрезвычайно важно обвинить во всем Петровского.
— Послушай, можно ли быть таким наивным? Ты запутал жизнь себе и ей, наплодил без нужды ребят. Разве может себя вести таким образом умный, интеллигентный и культурный человек? Ты после этого дурак и больше ничего. И пропадай, как знаешь. Ничем я тебе не могу помочь.
Петровский поднялся с дивана. Курагин внимательно следил за его определенными, рассчитанными движениями. Очевидно, он что-то задумал, только не говорил.
— Ну, в таком случае, я пойду… — сказал Петровский.
Курагин озабоченно подошел и загородил ему дорогу.
— Куда ты пойдешь?
— Но ведь, ты… ругаешься. Поеду с визитами.
— А потом?
— Потом… не знаю.
Курагин сделал смешно-умоляющую физиономию.
— Вася, милый, послушай меня хотя бы раз в жизни! Поезжай сегодня же в Петроград.
— Я не знаю… может быть…
— Не может быть, а непременно… Ты придешь в себя, одумаешься, и Варвара Михайловна тоже немного поостынет. В этих случаях временная разлука дает самое лучшее показание. Просто вы осточертели друг другу. Ей-Богу.
Вероятно, ему показалось, что он сделал удачное открытие, потому что начал громко смеяться.
— Пройдет неделя, и ты, может быть, даже первый встоскуешься: где, мол, Варюша?
Он похлопал Петровского по плечу, и толстый живот его дергался от смеха.
— Может быть, все это не так уже страшно. Скажи: ты раньше никогда не уезжал от нее надолго?
— Никогда.
— Ну, вот, ну, вот… Голубчик. Уезжай на неделю в Петроград. Кстати, побываешь в «Медицинском Обозревателе». Ведь тебя иначе и канатом туда не вытащишь. Сколько уже раз тебя просили. И дело сделаешь, и душу отведешь. Ну, и Варюша получит первое предостережение.
— Противно это, — сказал Петровский.
Ему внезапно почему-то ясно представился образ Раисы Андреевны. Если бы он был женат на ней, ему бы не пришлось переживать того, что он переживает сейчас с Варюшей.
Но Курагин настаивал:
— Ты должен дать мне слово, что сегодня же уедешь в Петроград. Ну, Вася, голубок, я прошу тебя. Можешь ты исполнить мою просьбу? Сейчас же отправляйся на вокзал и бери билет. Иначе мы с тобой больше не знакомы. Да будь же ты хоть раз в жизни мужчиной!
Действительно, поездка в Петроград представляла какой-то временный выход. Ведь, не мог же он, на самом деле, как ни в чем не бывало вернуться домой? Ведь тогда уже крышка. Он несмело поглядел на Курагина. Тот понял его взгляд.
— Нечего долго раздумывать, Вася. Хочешь, я вместе с тобой поеду, провожу тебя?
— Но ведь, она все-таки сейчас больна… Это было бы жестоко…
Курагин смеялся и продолжал похлопывать его по плечу.
— Ну, ну, ладно. Оставь эти глупости. Ты увидишь, она совершенно успокоится в твое отсутствие. Напиши ей с дороги письмо… теплое, но вместе решительное… Надо же когда-нибудь тебе начинать? Ведь иначе же это — могила!
Петровский против воли усмехнулся.
— Согласен, согласен! — кричал Курагин. — Он едет… Ну!
Он протянул Петровскому руку.
— Дай мне слово, что уедешь.
— Глупости.
— А я тебе говорю: дай слово! Я, наконец, требую.
Он забрал вялую, нерешительную руку Петровского в свои обе, жилистые и сильные, и крепко ее пожимал. Вдруг он почувствовал, что ладонь Петровского сначала дрожит, потом чуть-чуть напрягается.
— Но ведь ты же, дорогой, сам понимаешь, что иначе лучше стакан цианистого калия. Поезжай, будь мужчиной.
— Может быть, ты и в самом деле прав, — сказал Петровский, и рука его стала еще немного потверже.
— Значит, даешь слово?
— Даю.
— Вот за это, милый!
Петровский почувствовал на щеке его колючую щеку. Неудобно напирая выпуклым животом, Курагин обнимал его.
Потом они вместе смотрели расписание отходящих поездов, и Петровский сделал Курагину целый ряд наставлений на случай каких-нибудь осложнений с Варварой Михайловной.
Курагин вышел провожать его на крыльцо.
— На Николаевский вокзал, — приказал он извозчику.
— Час добрый, час добрый! — говорил он, стоя на тротуаре. — Вот это понимаю. За это уважать можно.
Извозчик тронулся.
Чем дальше ехал Петровский по направлению к вокзалу, тем более овладевал им необъяснимый страх. Он знал, что Курагин совершенно прав, и если он не решится теперь же определенно заявить Варюше, что больше таким образом жить не может, то ему не придется переделать свою жизнь уже никогда.
— Извозчик, — вдруг сказал он неожиданно для себя, — поверните на Арбат.
И, только сказав, он глупо и смешно успокоился.
— А на Николаевский вокзал разве не поедете?
— Нет, не поеду.
Голос его звучал глухо, и тело охватывала противная дрожь.
«Господи, как я опустился, оглупел от этого режима. Я пропал! — шептал Петровский и болезненно корчился в глубине пролетки. — Я конченный, конченный человек!»
— Слушаю, — сказал извозчик, и круто переменил направление.
Через два часа, кое-как закончив вечерний объезд своих больных, он возвращался домой.
«Я — конченный, конченный человек!» — продолжал он нашептывать, чувствуя вместе малодушную радость, что не послушался Курагина.
В самом деле, какое сумасшествие! Вдруг ни с того, ни с сего качаться неизвестно зачем в пыльном вагоне, когда можно быть дома.
Ведь жил же он до сих пор каким-то образом?
Двери Петровскому открыла Лина Матвеевна. Значит, правда, что Агния получила расчет. Отворив дверь, девушка уходит, точно боясь, что он станет у нее о чем-нибудь расспрашивать.
В квартире тишина. Он идет в столовую и видит аккуратно накрытый прибор для ужина. Ему хотят показать, что ничто в мире не может изменить однажды заведенного порядка. Во всем этом есть, пожалуй, много чего-то волнующе-трогательного. И он уже не может сердиться на Варюшу. Напротив, ему даже страшно, что он заставил ее, больную, волноваться и страдать весь вечер.
Он осторожно отворяет дверь и входит в спальню. Здесь тоже тишина. При свете зажженной почему-то сегодня лампадки (а не обычного ночника) он видит неподвижный затылок Варюши и рядом две детские головки. Все трое лежат под одним одеялом. Он стоит, не шевелясь, боясь испугать их неожиданным появлением.
Но Варюша слабо поворачивает голову.
— Это я, Варюша, — говорит он робко.
Вдруг она протягивает к нему руки, и лицо ее отделяется от подушки. Он всматривается. Она радостно смеется. Только в глазах слезы.
— Васючок, неужели это ты? Подойди же ко мне скорее, подойди. Ты меня не бросил? Да?
Она осторожно высвобождается из-под одеяла, стараясь не разбудить детей, потом крепко прижимается к его груди и счастливо плачет.
— Подожди, я велю Лине Матвеевне взять сначала детей… Милый!
Когда они остаются одни, она говорит, по-прежнему глядя на него сияющими глазами:
— Ты думаешь, я не понимаю, что виновата перед тобой? Ах, Васючок, видно, я до сих пор еще не знаю жизни. Я живу в каких-то сказочных мечтах о жизни. Я все еще никак не могу почувствовать себя на земле. Я ни в чем сейчас не хочу тебя упрекать, но только дай мне немножечко поплакать. Да, конечно, мне нужно хоть когда-нибудь, наконец, перестать быть ребенком. Нельзя требовать от любимого мужчины, чтобы он постоянно сидел возле и смотрел на тебя влюбленным взором. Это, конечно, самый верный способ смертельно надоесть. Ты хочешь свободы? Да?
