— Как нельзя лучше.
— Я посоветовал Эмануилу сделать предложение вам… Он, не будучи уверен в ее любви, и, не отдавая, быть может, себе отчета в своих собственных чувствах, принял мое предложение; но когда я убедился, что этого не могло случиться, я просил графиню, которая и до сих пор еще считает де Бриона влюбленным в вас, поговорить с вами. Я знал, что, несмотря на данное вами обещание хранить этот разговор в тайне, вы передадите его Мари, которая, услыхав такую новость, перестанет скрытничать. Она и теперь не высказалась; но вчерашний день открыл мне все, а волнение де Бриона, при ее внезапном нерасположении, доказало мне, что я и в нем не ошибся. Видя Мари развеселившуюся к вечеру, я понял, что или она призналась вам, или, угадав истину, вы отказались от предложения.
— Все это правда. О, как вы дальновидны…
— Оттого, что я люблю Мари более всего на свете.
— Ну, а если б я была влюблена в де Бриона? — спросила, смеясь, Клементина.
— Этого не могло быть.
— Вы и это знали?
— Да. Теперь, милое дитя, я должен поблагодарить вас за все, что вы сделали для Мари, и сказать, что этой жертвы я никогда не забуду. О, я обязан найти вам хорошую партию, и я найду ее для вас.
— Пожалуйста, не беспокойтесь об этом; если вы, граф, не найдете для меня ничего, то я сама постараюсь себя устроить.
— Нужно ли просить не говорить Мари о нашем разговоре?
— Это будет бесполезно; я передам его.
— Но перед Эмануилом, графиней и бароном…
— Я сохраню его в величайшей тайне.
— Пожалуйста! Счастье, моя добрая Клементина, — такой цветок, который и может распуститься только в тени. Чтобы Мари была счастлива, нужно, чтоб я, вы и она только были бы посвящены в тайну того, что ее ожидает.
— Будьте покойны, граф, я сумею молчать.
Д’Ерми поцеловал ее вместо ответа.
— Но, — возразила Клементина, — как же теперь я скажу де Бриону о своем отказе на его предложение?
— Не хлопочите, это мое дело. Скажите, Мари его очень любит?
— Она проплакала всю ночь, и вы сами видели, в каком состоянии она была целый день.
— Как вы думаете, будет ли она счастлива с ним?
— Я знаю Мари и уверена в ее счастье.
— В таком случае, вы прощаете меня, что я употребил вас как средство для достижения моей цели?
— Я люблю Мари как сестру, а вас принимаю за отца, и я не только прощаю вам, но даже горжусь, что могла помочь в достижении счастья моей милой Мари. Впрочем, Мари обещала мне кое-что, что, разумеется, отогнало бы от меня всякое сожаление, если бы даже я его и имела.
— Что она обещала вам?
— Что свадьба ее будет в Дре.
— Будьте же уверены, она сдержит свое обещание.
— А как чувствует себя сегодня мадемуазель д’Ерми? — произнес внезапно голос, который граф узнал тотчас же.
— Благодарю, любезный Эмануил, — отвечал граф, пожимая дружески руку молодого пэра, — благодарю; она совершенно здорова, и через некоторое время вы ее увидите.
Де Брион вытащил из кармана платок и отер пот, катившийся по его лицу. Он, как сумасшедший, скакал в замок графа, сделав за 10 минут более полумили. Граф и Клементина посмотрели друг на друга и улыбнулись.
Наступил ноябрь месяц; становилось холодно, и желтые листья, валявшиеся по аллеям, зашумели, гонимые осенним ветром. Общество не выходило более в сад, а собиралось по вечерам у пылающего камина. Мари и Клементина занимались музыкою; барон играл на бильярде с графом, а Эмануил, под предлогом невозможности оставить графиню, упивался игрою девицы д’Ерми.
Однажды граф сказал де Бриону:
— Графиня написала тетке Клементины, прося ее согласия на брак ее племянницы.
— И..? — спросил Эмануил с худо скрытым беспокойством.
— И тетка отвечала, — продолжал граф, заметив его волнение, — что ей желательно бы было, чтобы Клементина провела еще год в пансионе.
Нечего и говорить, что Эмануил не противился такому желанию.
Наступило время открытия палат. Де Брион, которому следовало присутствовать при их открытии, и не думал о своем отъезде. Он ждал, пока отправится все семейство графа. Если б оно провело всю зиму в замке, то и он отказался бы от всяких заседаний. Мари первая угадала это.
— Батюшка, — сказала она однажды графу в присутствии Эмануила, — мне бы ужасно хотелось присутствовать при открытии палаты пэров; г-н де Брион так часто говорил о политике, что я желала бы посмотреть поближе на их прения.
— Палата откроется через неделю, — сказал Эмануил, — а вы еще в это время не выедете отсюда.
— Не угадали, — возразил граф, понимая намерение своей дочери, — мы выезжаем завтра.
Эмануил поблагодарил Мари выразительным взглядом.
На другой же день две кареты выехали со двора замка: в одной сидели графиня и обе девушки, в другой — граф, де Брион и барон де Бэ.
Приехали в Париж, говоря иначе, общество разделилось. Семейство графа остановилось в своем отеле, на улице Святых Отцов; барон и Эмануил простились.
Целый этот вечер Эмануил не отпускал от себя барона; можно было думать, что де Брион навсегда хотел удержать при себе кого-нибудь, кто бы мог напоминать ему о счастливо прожитых им днях. Один вид его городской квартиры, так сказать, вернул его к действительности. Первым предметом, попавшимся ему на глаза, было письмо от Юлии, которое он оставил на своей конторке и которое как бы дожидало его. Прочитав письмо, ему казалось, что приключение, которое оно напоминало, имело десятилетнюю давность; в раздумье он бросил в камин этот лоскуток бумаги. А его кабинет, где он запирался некогда и углублялся в занятия и куда невидимка-хозяин не допускал проникнуть никакой посторонней мысли, казался ему теперь безбрежной пустыней. Привычка, овладевшая им во время пребывания в замке, видеть каждый день два нежных существа, которые оживили его жизнь, — теперь была нарушена. Ему думалось, что и присутствие Клементины не было бы лишним в его квартире. Веселость молодой девушки, без сомнения, развлекла бы его и утешила бы в этом чувстве сожаления и грусти, которое овладело им, едва только он переступил порог своего настоящего дома и своей настоящей жизни. Теперь, как он и предвидел, невозможно было ему посещать так часто семейство д’Ерми; посещение это в Париже сделалось как бы делом обязанности, тогда как там оно было только ежедневным удовольствием. В Париже есть условия общежития, которые не могут быть нарушены, хотя граф и просил Эмануила продолжать бывать у них так же часто, как он уже привык его видеть.
Между тем, это новое чувство, поднявшееся в душе де Бриона, удивило его самого лишь только тогда, когда он стал лицом к лицу с прежними своими привычками, прежним образом жизни; и вот теперь он хотел отдать себе отчет в этом чувстве и подчинить его воле рассудка. «Быть может, — говорил он сам себе, — природа, бездействие, уединение, беспрестанное присутствие одних и тех же лиц были настоящею причиною моего чувства и что, без сомнения, возвращение в Париж, т. е. к занятиям, уничтожит, или по крайней мере значительно уменьшит, нежную сторону этого ощущения». Отдавшись снова деятельности, Эмануил старался убедить себя, что его натура была неспособна к тихим радостям семейной жизни; он готов был даже уверять себя, что смешно было бы, если б он пошел по общей, избитой дороге и женился бы на семнадцатилетней пансионерке, он, который поклялся не отвлекать себя ничем от политического поприща. Он спрашивал себя, точно ли он любит Мари, и радовался, что еще не просил ее руки.
Так встретил он первую ночь, которую должен был провести в Париже. Он проснулся рано, встал, потребовал журналы и газеты, словом, повторил те же действия, которые были его привычкою до поездки в Поату, и сознательно принял положение человека, желающего заняться серьезно. Но, открыв журналы, он заметил, что буквы изменялись на их страницах, как в калейдоскопе, мысли его были далеко от этих столбцов, развернутых перед его глазами. Машинально, как бы против воли, он приказал подать одеваться и, бросив политические известия, отправился на улицу Святых Отцов, почти не зная сам, что именно туда он направляет шаги свои, как будто следуя только за своим сердцем, которое, казалось, было его путеводителем.
Едва пробило 9 часов, все еще спало в графском отеле, когда Эмануил подошел к подъезду. Стыдясь увлечения, с которым он поддался желанию своего сердца, он оставил свое намерение.
Утро было прекрасное, хотя и холодное. Эмануил, однако, не пошел домой, он бродил по набережной без мысли и цели, убеждаясь более и более в одном только, что он неспособен ни к каким занятиям, прежде чем не увидит Мари. Проходя Королевский мост, он увидел шедшего ему навстречу молодого человека, лицо которого казалось ему знакомым и который действительно подошел к нему с уважением, смешанным с лестью, и спросил о его здоровье.
