Признаться ли, что я испытывала зависть или похожую на нее горечь? Во время наибольших невзгод я смотрела на земные блага с искренним отчуждением; вернее, я переставала их видеть. Когда мой месячный бюджет вырос до ста сорока пяти франков, я снова открыла, что существуют желанные вещи и люди, ими обладающие. У меня не хватало уже мужества пройти мимо сколько-нибудь блестящей витрины, не взглянув на нее. Я постыдно останавливалась перед модными магазинами. Я не могла не видеть, что другие женщины входят туда, не могла не следовать мысленно за ними до этих украшений и духов, не любить которых у меня не было сил; не могла не говорить себе, что у этих женщин только потому больше прав, чем у меня, что, без сомнения, они желают их более низменно, чем я.
Особенно по вечерам я уже не чувствовала себя защищенной от гибельной сладости, разливаемой по улице ярко освещенной витриной. Я останавливалась в двух шагах от этих высоких стекол и, должно быть, сама того не зная, смотрела глазами бедного ребенка. Предметы роскоши под тесным рядом ламп создают зрелище, которое уже само по себе поглощает нас и изумляет; но кроме того, оно полно мыслей о жизни. Можно ли устоять перед этой властью, которая похожа на власть церквей? Но здесь освещение, несмотря на всю свою золотистость, испорчено оттенком мелочности. Лучи, пронизывающие сердце, оставляют в нем отравленный след.
Доставив мне эти четыре урока в неделю и притом за непривычную для меня плату, Мари Лемиез не принесла мне богатства, но моей бедности внезапно настал конец. Я избавлялась от отвратительных расчетов. Я могла отдаться мыслям, более мне свойственным.
Моя прогулка привела меня как раз в соседство двух или трех самых центральных бойких магазинов, которые довольно хорошо отражали парижский блеск. Соседство маленького курорта поддерживало в этом городе, несмотря на его скромные размеры, известную долю элегантности. У некоторых магазинов был совсем недурной вид.
Я не бежала от них. Я могла смотреть на выставки с новым спокойствием. Сознание, что отныне при желании я могу купить себе несколько метров материи или ленту, чтоб освежить шляпу, отняло у меня жажду более великолепных вещей, которые оставались недосягаемыми. Я рассматривала их безотносительно к себе, так же, как я бы смотрела на древние украшения в витрине музея. Таким образом, я заметила, что не принадлежу к породе ненасытных или что, во всяком случае, то, чем я могла бы бесконечно мучиться, находится не в окнах магазинов.
Я была возле станции в двадцать минут шестого. Тут я спохватилась, что забыла спросить у Мари Лемиез, как мне надо идти, чтобы добраться до Барбленэ. Я знала всего-навсего, что дом находится где-то среди станционных построек, так как г. Барбленэ служит на станции. (Он был директором или помощником директора мастерских, которые считались очень крупными и обслуживались многочисленным личным составом.) Но железнодорожные здания были разбросаны на большом пространстве. Они образовывали второй город, почти такого же размера, как первый. Мне никогда не случалось проходить здесь. Еще лучше всего я знала дебаркадер парижского поезда, где была однажды.
Начинало темнеть. Даже если бы какая-нибудь добрая душа и указала мне, как идти, едва ли я разобралась бы в этой путанице строений. В лучшем случае я бы потеряла много времени и явилась бы с опозданием, запыхавшаяся, смущенная.
Я вошла в здание вокзала и устремилась к газетному киоску. Продавщица была вялая молодая женщина, как будто созданная скучать всю жизнь, не испытывая при этом ни малейшего неудобства. Я спросила ее, не знает ли она г. Барбленэ и как к нему пройти. Но я тотчас же пожалела, что обратилась к ней. Прежде чем открыть рот для ответа, она пошевелила головой таким животным движением и устремила на газеты такой тупой взгляд, что я была убеждена, что она любезно скажет мне что-нибудь нелепое.
— Господин Барбленэ? Да… Вы говорите, что он директор мастерских? Да. Так вам только стоит выйти из вокзала. Вы возьмете направо, потом по второй дороге опять направо, это там.
Она, по-видимому, выдумала наиболее вероятное местожительство г. Барбленэ, о котором слышала в первый раз. Мне очень хотелось совсем не обратить внимания на ее слова. Но я не могла ответить такой неблагодарностью на любезность этой женщины. К тому же я чувствовала, что она очень упряма. Если бы я сделала вид, что не следую ее совету, она бы окликнула меня, повторила все с подробностями, в случае чего бросила бы свой киоск и отправилась со мной сама.
Поэтому я вышла из вокзала. Было двадцать пять минут шестого. Я глупейшим образом теряла время и, может быть, серьезно вредила себе этим. Люди, которые нас не знают, судят о нас по мельчайшим признакам. Меня могли бы счесть неаккуратной и — почем знать? — могли бы вежливо отказать мне.
Я надеялась встретить какого-нибудь служащего на площадке — никто не показывался. Я приняла решение. С энергичным видом я вернулась на вокзал, пересекла зал прямо до маленькой двери, ведущей на дебаркадер, дрожа, чтобы со стороны киоска не раздался голос.
Я столкнулась с железнодорожником, который стоял за дверью с фонарем в руке. Я задала ему тот же вопрос.
— А! Вы, может быть, и есть барышня, которую ждут сегодня у господ Барбленэ?
— Это я.
— Я как раз вас поджидаю, чтобы вас проводить. Вам бы никогда не найти самой.
Я не стала ему говорить, что его самого я нашла только благодаря счастливому случаю. Я была довольна и полна снисходительства. То, что Барбленэ выслали мне этого железнодорожника, казалось мне хорошим предзнаменованием.
— Я пойду впереди, барышня. Вы ничем не рискуете, если не будете отходить от меня. Останавливайтесь всякий раз, как я вам скажу. 117-й и 83-й уже подали сигналы. У 117-го три огня, один большой и два маленьких, треугольником; у 83-го их два, один большой и один маленький. Это только пассажирский. Но 117-й идет очень быстро. Надо быть осторожным. На путях 11-м, 12-м и 13-м маневрируют еще товарные поезда. Это, конечно, менее опасно, но все-таки и они отлично могут нас раздавить.
В то же время, как он говорил это, мы шли вдоль дебаркадера. На синей вывеске стояло слово «Париж», озаренное тусклым светом. Чувствовалось, что ветрено, не из-за дуновения, которое вас толкало и шевелило ваши волосы, но из-за неуловимого томления всего тела. Я едва замечала людей, стоявших там и сям с багажом у ног. Я ничего не знала ни о причинах их отъезда, ни о целях их путешествия. Я не прощалась с теми, с кем распрощались они. Но их ожидание сообщалось и мне тем, что в нем было захватывающего и важного. — «Поезд приближается», — думала я вместе с ними. — «Я караулю его фонарь, там, в окружающей ночи, которая, вместо того, чтобы быть тяжелой и мирной, как обычно, заимствовала у мысли о будущем торжественность и трепет. Когда этот чуждый огонь ворвется в вокзал, душа быстро задаст себе множество вопросов. И только весь шум прибытия избавит ее от необходимости отвечать. Грусть перемены мест! Что может быть на свете лучше старой кухни, освещенной пламенем очага?»
Мы обогнали последнего отъезжающего. Стеклянная крыша больше нас не защищала. Свет тоже остался позади: внезапно приходило на ум, что ведь он был еще достаточно ярким и подбодряющим. Ветер стал другим, ровный сквозняк вокзала раздроблялся здесь на беспорядочные порывы.
Платформа кончилась. Дальше было уже не то, что я привыкла считать станцией. Я покидала почти гостеприимное место, что-то вроде пристанища, где материальные силы принимают человеческий облик и без особых угроз позволяют двигаться среди них.
Область, расстилавшаяся предо мной, не была создана для моего обычного шага. Несколько электрических шаров на большом расстоянии друг от друга, казалось, плавали в черном небе, теряясь в отдалении. Полезного света, по крайней мере, на мой взгляд, они не распространяли. Эти маленькие блестящие шары привлекали меня; я с некоторым возбуждением смотрела на легкое сияние, которым каждый из них окружал себя. Но мне было бы легче находить дорогу в полном мраке.
— Мы пойдем по балласту, — сказал железнодорожник. — Надо пересечь пятнадцать путей. Их было бы не так много, если мы прошли немного дальше; но и здесь хорошо. Дальше от поворота и виднее, как подходит скорый, о рельсы вы не споткнетесь. Их видно хорошо. Осторожнее только с сигнальными проволоками, да не попадите ногой в стрелку.
Эти советы показались ему достаточными и совершенно избавили его от беспокойства, так как он зашагал своим обычным шагом. Его грубые, подкованные сапоги отлично ступали по щебню. Его фонарь болтался почти у самой земли, но он им себе не светил. Он машинально шагал через рельсы и проволоки и выбирал направление, даже не подымая головы.
Мне приходилось делать чудеса ловкости, чтобы следовать за ним. Я выворачивала себе ноги на щебне. Рельсы и проволоки на мгновение блистали передо мной, одни за другими, как множество капканов. Я не без тревоги думала о приближении скорого поезда.
