— Но у меня есть план. Я тебе потом расскажу…
У него были прежние глаза и дыхание, как у гепарда. «Потом! — сказала себе Изабель, которую я ненавижу, наполовину раздетая. — Потом, потому что сначала надо быть милой, дать ему залог. Я позволю тебе это еще один раз. В последний раз. Ради стыда, который тебе положен, ради пользы, которую ты из этого извлечешь, но не ради удовольствия. План! Что за план? Ты должна знать. Мужчина — это известно каждой шпионке — глупо доверяется той, кто ему отдается…»
* * *
Он доверился. Едва разъяв объятия, в которых я отказалась от своей доли наслаждения (и обнаружила, как паразитично в своей мишурности наслаждение мужчины, цепляющегося за нас, словно орхидея за развилку ветвей), Морис снова принял строгий, серьезный вид сутяги, собирающегося в суд, и, застегиваясь, причесываясь, сразу сказал:
— Послушай, Иза, я хочу поговорить с тобой откровенно. Ты, кажется, не понимаешь, что нас в любую минуту могут разлучить. Наше положение гораздо сложнее, чем ты думаешь.
В его манере очищать довольно жирную расческу, вынимая застрявшие между зубцами волосы, не было ничего драматического. Моя возрождающаяся ирония, непременная союзница возрождающейся неприязни, отметила это, слегка запутавшись в сожалении: мне бы хотелось самой провести этот четкий пробор — плод стараний расчески.
— Все зависит от тебя, — продолжал Морис. — Я написал твоему отцу, попросил передать мне вернувшиеся к нему полномочия, которые уже принадлежали мне, поскольку при жизни твоей матери я автоматически считался соопекуном. Сделает он это или нет — во всяком случае, если ты выйдешь замуж, вопрос уладится.
Как обычно, мое молчание по важному случаю — когда источник слов просто-напросто пересыхал — подбодрило его. Я по-прежнему вяло лежала на кровати с задравшейся юбкой, в позе, предполагающей согласие на все что угодно. Он воодушевился:
— Видишь ли, камень преткновения — это Залука. Тогда, вечером, ты произнесла о ней прекрасную речь. Но прошу тебя, подумай немного. Мы окажемся в щекотливом положении, нам будет просто невозможно здесь оставаться. Придется даже, скорее всего, уехать из Нанта, по крайней мере на время, я уже сделал кое-какие шаги в этом направлении. Знаешь, люди злы!
Знаю ли я об этом! Я могла даже кивнуть в знак согласия, а затем закрыть глаза, как кошка, к которой приближается мышь. Он увидел в этом лишь безразличие влюбленной женщины, наконец целиком поглощенной своей страстью. Он завершал свое дело.
— Да что там, — воскликнул он, — нечего мямлить! Не могу же я навсегда похоронить себя в твоем драгоценном сарае, за десятки километров от работы, вместе со старой служанкой, которая меня ненавидит, и несчастной девочкой, жить с которой далеко не весело. Натали пора на пенсию. Что до Берты, то ей место в специальном заведении. Ее доля Залуки позволит содержать ее там, а твоя — составит тебе небольшое приданое.
Чтобы возместить свою четверть наследства, он даже подумал о моем приданом, мой нежный друг! Я потянулась, не отвечая. Взгляд моих полуприкрытых глаз, наверное, встревожил Мориса, так как он поспешил добавить:
— Впрочем, если Натали хочет оставить Берту у себя, в небольшой квартирке неподалеку от нас, чтобы ты могла часто с ними видеться, я не возражаю.
Но это никак не повлияло на программу в целом. И на его осуждение.
* * *
Однако Морис считал себя победителем. У него это было на лице написано, когда мы вернулись домой. Стычка была неизбежна, и не успели мы надеть тапочки, как Натали объявила, будто бы обращаясь только ко мне:
— Мы с Бертой ходили на могилу, потом к Карюэлю выбрать надгробие. Я заодно заскочила к нотариусу. Мэтр Армеле сердит, что его не пригласили…
Морис тотчас перебил ее:
— Мадам Мерьядек, до получения более полных сведений я представляю интересы моих падчериц. Прошу вас, предоставьте дело мне, иначе я буду вынужден обойтись без ваших услуг.
Он покраснел от собственной наглости. Я тоже покраснела — за мою старую, жестоко оскорбленную Нат. Но что вы скажете! Натали улыбалась. Она невозмутимо ответила:
— Уж поверьте, месье Мелизе, здесь обойдутся скорее без вас, чем без меня.
В ее голосе была необычная ирония, но Морис не обратил на нее внимания: он больше не сдерживался.
— Неужели вы думаете, — закричал он, — что семейный совет дозволит девочкам роскошь найма прислуги, когда они без моей помощи едва смогут себя содержать?
Из-за резкого взмаха бигудена я было подумала, что удар попал в цель. Я ошиблась. Натали смотрела на противника свысока, с неопределимым выражением лица:
— Их же содержали до вас, и порой на мои средства, это всем известно. Раз уж речь зашла о совете, я вам вот что скажу: те, кто в него войдет, сразу спросят, почему вы-то, вы, папаша, так прилепились к юным девочкам, которые вам никто.
— Что вы сказали? — завопил Морис.
Но Натали уже повернулась к нему спиной.
Это конец, но они об этом не знают. А я — знаю. Случай иногда многое решает. Разбуженная шумом короткого ливня, я долго не решалась воспользоваться субботним утром, чтобы в свою очередь сходить на мамину могилу и к Карюэлю — посмотреть на плиту, выбранную Натали. На обратном пути у меня был один шанс из десяти встретить почтальона, бывшего немного выпивши, который крикнул мне, довольный тем, что не придется давать крюк через Залуку, где ему никогда не перепадает ни рюмки:
— О, Иза! Возьми-ка почту для своих.
Почты было немного: «Рустика» в Кло-Бурель, «Уэст-Франс» для нас, письмо для Нат с печатью Пон-л’Аббе (от кузины-бакалейщицы), открытка с соболезнованиями для дочерей Дюплон (от учительницы светской школы, не успевшей приехать на похороны). И этот конверт, чья алжирская марка стоила грифа «срочно» и который я так быстро распечатала, чтобы прочесть первые строчки: «Бедная моя девочка…» — и пробежать глазами до главного.
Итак, Морис проиграл. На бланке налогового управления наш бедный папочка вывел для своих несчастных дочек жалкие слова… Смерть мамы, остававшейся для него, несмотря на все то что их — увы! — разлучило, подругой юности, «глубоко поразила» его. В эту тяжелую минуту всем сердцем он с нами. Расстояние, работа, непомерные расходы, стремление избежать трений между семьями не позволят ему — увы! — приехать, поддержать нас, как бы ему того хотелось. Но он мне полностью доверяет, и Натали тоже. Все необходимое сделано, бумаги отосланы кому положено…
Ни слова о Морисе. Я поспешно вернулась к началу. «Рустика» для Гомбелу упала в их почтовый ящик. Оставшуюся пачку я держала под мышкой, кроме папиного письма, улетевшего по ветру, разорванного на мелкие кусочки. Не будем ничего говорить. Вчерашней сцены достаточно: я не хочу навлечь на себя другую, сама объявив о новости, которая вызовет непредсказуемую и буйную реакцию. Пусть лучше этим займутся юристы, примут первый огонь на себя. Пока у меня еще есть немного времени, чтобы подготовить Натали, дав ей понять, что она не должна показывать своего торжества, и чтобы подготовить Мориса, намекнув ему, что, если он теряет контроль над ситуацией, это еще не значит, что он потеряет меня и, может быть, лучше ему уехать и не компрометировать меня необычной настойчивостью, из-за которой наш брак даже потом будет выглядеть подозрительно. На самом деле — плевать он хотел на опекунство, ему только надо получить оружие против Залуки, подлинной его соперницы, и если мне удастся, ничего не обещая, заставить его поверить в то, что ему нечего бояться, что его присутствие как раз все портит, а его уход подготовит почву для моего, он, возможно, согласится собрать чемодан.
Чемодан… Тот самый, с которым он, мой Тенорино, приехал к нам и не знал, куда его деть! Такая казнь не веселит палача, несмотря на новую для него свободу, несмотря на этот ветер, который треплет его юбку и шелестит за поворотом деревьями Залуки, слишком ярко разукрашенными молодыми листочками для дома, носящего траур. У самой насыпи в щели изгороди просвечивает сверкающий хром. Морис вернулся раньше обычного; он оставил машину во дворе. Куда он собрался?
Куда он собрался! Я сейчас об этом узнаю. Натали на кухне, дым из трубы сносит к Каркефу (ветер с запада: завтра будет дождь). Морис ходит взад-вперед перед калиткой, кидается ко мне, как только я возникаю в его поле зрения, и говорит без предисловий:
— Так больше не может продолжаться, Иза. Натали со мной даже не разговаривает. Только что крикнула Берте в двух шагах от меня: «Этот явился обедать! У нас для него эскалопа нет». Я не хочу устраивать сцен, но с меня хватит. Нам нужно уехать, Иза.
— И натравить на себя весь поселок! Вы об этом не подумали?
— Ты не будешь жить со мной. Я утром навел справки. Встретился с директрисой пансиона для девушек: она готова принять тебя. Ты будешь жить у монахинь, а днем работать у меня.
