Септимус вернулся к Эмми с известием:
— Нашел. Оттето-сюр-Мер. Там есть отель. Можно ловить креветок, а местные раковины славятся на весь мир.
Заглянув в путеводитель по Нормандии, на чем все-таки настояла предусмотрительная Эмми, они убедились, что бравый моряк в общем не солгал, и решили поселиться в Оттето-сюр-Мер.
— Я отвезу вас туда, устрою, а затем вернусь в Париж, — говорил Септимус. — Ведь вам там будет хорошо с мадам Боливар, не правда ли?
— Да, конечно! — ответила Эмми, глядя в сторону. — А вы что будете делать один в Париже?
— Изобретать орудия. И потом я не знаю, как, собственно, мне выбраться из своего отеля. Я там довольно долго прожил и до сих пор не знаю, сколько нужно давать прислуге на чай. Единственный способ решить этот вопрос — остаться жить в отеле.
Эмми вздохнула, немного опечалилась, но даже не попыталась указать ему на несостоятельность его последнего довода. В последнее время жизнь обрела для нее несказанную сладость, к которой примешивалась, однако, и нестерпимая горечь. Она находилась в таком состоянии, когда женщина все принимает без возражений. Поэтому Септимус отправился на вокзал Сен-Лазар и нашел чиновника, который знал поразительно много о железнодорожных путешествиях и о способах доставить целое семейство из дому на вокзал. Он записал все, о чем спрашивал Септимус, в свою книжечку и заверил его, что в назначенный час возле дома на бульваре Распайль будет ожидать омнибус, который и доставит их на вокзал. Септимус подивился его гениальной осведомленности и дал ему пять франков.
Таким образом, курьезнейший квартет — Септимус, Эмми, мадам Боливар и крохотный живой комочек, который старая француженка заботливо держала в своих широких материнских объятиях, — начал путешествие довольно комфортабельно. Мадам Боливар не выезжала из Парижа уже двадцать лет, и ей пришлось призвать на помощь весь свой материнский инстинкт, чтобы преодолеть душевное смятение перед предстоящей встречей с полями и морем. В вагоне она без конца волновалась, указывая неразумному младенцу на пасущихся коров с таким восторгом, как будто перед ней был табун летучих коней:
— А это что же будет? Рожь, месье? Бог мой! Какая красота! Смотри, детка, смотри, мое золотко, ведь это рожь!
Но «золотку» не было дела ни до ржи, ни до коров. Оно предпочитало устремить равнодушный взор на Септимуса, словно удивляясь, что он делает в такой компании. Время от времени Септимус наклонялся к ребенку, смутно сознавая, что нужно быть внимательным и к младенцам, осторожно тыкал его пальцем в щечку, издавая какой-то нелепый звук, а затем незаметно вытирал свой палец о брюки. Когда Эмми брала ребенка на руки, на нее находили порой приступы страстной нежности, и она пылко прижимала его к груди, пугливо озираясь. Дитя было ее сокровищем. Она заплатила за него более дорогой ценой, чем большинство женщин, и от этого он стал для нее еще дороже.
В Фекампе путешественников ожидал неуклюжий ветхий дилижанс. Их багаж вместе с несколькими клетками для кур, корзинами, узлами и ящиками свалили бесформенной кучей на крышу дилижанса, а сами они заняли места внутри, вместе со стариком-священником и крестьянкой в широком с отвисшими оборками чепце. Священник с наслаждением нюхал табак, утираясь красным носовым платком. Дребезжали стекла в закрытых окошках; было жарко и душно; от вылинявших подушек неприятно пахло.
Эмми, утомленной переездом по железной дороге, измученной жарой, хотелось плакать. После Лондона это был для нее первый шаг в самостоятельную жизнь, и сердце ее замирало. Она уже жалела о своих уютных комнатках в Париже и о налаженном укладе жизни, в котором главную роль играл Септимус Эмми привыкла к тому, что он поневоле был посвящен в самые интимные подробности ее жизни, к тому, что он склонялся над ее ребенком, словно крестный отец-волшебник, чудаковатый и милый, и давал самые невероятные советы относительно его воспитания.
До сих пор она видела в нем не столько чужого человека, при котором женщине нужно быть сдержанной, сколько врача, которого можно не стыдиться. Теперь все будет по-другому. Ей предстояло начать новую жизнь, с новыми обязанностями и ответственностью, а нежно любимое ею существо, в котором она нашла себе опору, — хотя временами и злость на нем срывала, и смеялась над ним, — уйдет от нее и вернется к прежней своей чудаческой жизни; и никогда уже отношения между ними не станут прежними. Поездка в дилижансе была для нее последним этапом на пути к новой жизни, а этой тряске, жаре, вони и душевным мукам, казалось, не будет конца.
— Я уверена, — сказала она, наконец, — что никакого Отто-сюр-Мер не существует, и мы будем искать его до скончания века.
Вместо ответа Септимус торжествующе указал пальцем в окно.
— Вот оно!
— Где? — удивилась Эмми, так как не видела ни одного дома. И в ту же минуту показался берег.
Старый дилижанс свернул направо и с грохотом, весь раскачиваясь и трясясь, начал спускаться вниз, в ущелье. Когда они остановились перед отелем «Пляж», лучи заката озаряли их лица и золотили берег, заливая все волшебным светом. Единственным живым существом на берегу была собака, да и та спала. Несомненно, в такое место модной публике незачем было заглядывать.
— Ребенку здесь будет хорошо.
— И вам тоже.
Эмми пожала плечами:
— Что хорошо для одного, не всегда бывает… — и не договорила, почувствовав себя неблагодарной. Она поспешно поправилась: — И в самом деле, лучшего местечка вы не могли для нас найти.
После обеда они долго сидели на берегу, прислонясь к рыбачьей лодке. Светила полная луна. Северные утесы бросали густую тень на море и часть берега. Группа рыбаков, расположившихся на дамбе, хором пела песню с жалобным припевом. За ними, в квадрате желтого света, падавшего из окна «салона» гостиницы, виднелись фигуры двух английских мисс, кажется, все еще надписывавших свои открытки. Это единственное освещенное окно ярко выделялось на фоне массивного темного здания. За тенью, отбрасываемой утесом, лежало гладкое, как серебряное зеркало, море. Волны едва касались берега, оставляя после себя легкое кружево пены.
Эмми полной грудью вдохнула воздух и спросила Септимуса, слышит ли он запах моря. Подошла собака, обнюхала их обувь и, видимо, решив, что судя по отличному качеству кожи, эти господа ей не компания, смиренно отошла. Септимус подозвал ее, мгновенно подружился с ней — это была обыкновеннейшая кудлатенькая рыжая дворняжка, — и она, свернувшись клубочком между ними, уснула. Септимус курил трубку, Эмми играла ухом собаки и смотрела на море. Кругом была такая тишина! Она вздохнула.
— А ведь это последний вечер, который мы проводим вместе.
— Пожалуй, что так.
— Вы уверены, что можете дать те деньги, которые мне оставляете?
— Конечно. Ведь они из банка.
— Я знаю, глупый, — засмеялась Эмми. — Откуда же еще вы бы их взяли, если только не держите деньги в чулке. Но ведь банк — не золотая россыпь, из которой можно черпать золото пригоршнями, сколько бы ни понадобилось.
Септимус выколотил золу из трубки.
— К сожалению, соверены берутся не из золотых россыпей. Из тонны кварца можно добыть кусочек золота величиной вот с этот камушек. А бывает, что и вовсе ничего. Я как-то купил несколько акций золотого прииска, а золота там не оказалось вовсе. Прежде я всегда покупал такие вещи. Навяжет кто-нибудь, и я куплю. Как Моисей.
— Моисей?
— О, не пророк Моисей. Тот умел все добыть изо всего. Даже воду из камня. Я говорю о сыне векфилдского священника, который купил зеленые очки.
— А! — произнесла Эмми, которая ничего не знала об этом Моисее.
— А все же теперь я уже ничего не куплю, как бы мне ни навязывали вещь, — рассудительно продолжал он. — Должно быть, поумнел. А может быть, это оттого, что мне приходится заботиться о вас. Теперь я все вижу яснее.
Он набил и закурил вторую трубку и заговорил об Орионе, только что показавшемся из-за края утеса. Эмми, в тот момент больше интересовавшаяся землей, перебила его:
— Мне хотелось бы, чтобы вы одно себе уяснили, дорогой друг: я задолжала Вам уйму денег. Но я уверена, что по возвращении в Лондон найду себе какой-нибудь ангажемент и тогда расплачусь с вами по частям. Помните, я не успокоюсь, пока не верну вам всего вами истраченного.
— А я не буду знать покоя, пока не вернете, — нервно поморщился Септимус. — Пожалуйста, не будем говорить о таких вещах; честное слово, это меня обижает. Дайте же мне возможность, как говорят буддисты, «заслужить спасение».
Этот спор между ними часто возобновлялся. У Эмми были собственные небольшие средства, доставшиеся ей по наследству от отца, и перспектива скромного сценического заработка. Она рассчитывала, что этого хватит ей и ребенку. До сих пор Септимус был ее банкиром. Оба они не знали цены деньгам, а Септимус, к тому же, по-детски верил в волшебную силу выданного чека. Он был так же неспособен подсчитывать, сколько денег дал Эмми, как не стал бы считать, сколько рюмок виски выпил его гость.
