— Или… или я что-нибудь сделаю с ним… с Сергеем.
Клавдия сидела выпрямившись. Лоб ее был угрюмо нахмурен.
Пальцами она рвала и дергала платье.
Лида с трудом превозмогла в себе мучительное чувство тошноты. Ей казалось, что еще мгновение, и она дико закричит ей, чтобы та убиралась. Лихорадка била ей плечи и хотелось безумно и неутешно рыдать.
— Знаешь, я сегодня что-то устала, — сказала она, стискивая зубы. — Ты меня извини.
— Да? Я сейчас уйду.
Но она продолжала сидеть. Лида ее ненавидела.
— Я потребую развода, — наконец, сказала Клавдия. — Не правда ли, это будет самое лучшее? Как ты думаешь?
Лида не отвечала. Ей было ужасно, что все ушли и оставили ее на произвол этому гадкому, вульгарному существу.
— С какой стати ты обо всем этом рассказываешь мне? — вспылила она. — В таких вещах нельзя давать советы.
— Ты, я знаю, презираешь меня, — сказала Клавдия покорным голосом. — Я сама себя презираю… За отсутствие решимости, кривлянья, позу… Ах, Лидка!
Она заломила руки.
— Если вспомнить, какими мы были чистыми, хорошими, когда были девушками… Впрочем, ты и теперь осталась такою же… Мужчины нас портят… О!..
Она судорожно передернула плечами, точно вспомнила что-то отвратительное.
— Как я презираю этих мерзавцев… Конечно, по всей вероятности, есть исключения… Прости, я сейчас уйду.
Она встала с места, но медлила уйти.
— Я гадка себе, но это они сделали меня такою гадкою.
У Лиды шевельнулась на мгновение острая жалость к этой маленькой, потерянной женщине, но она боялась сделать движение. Вместе с темным ужасом поднимались из глубины рыдания.
Она была еще слаба, чтобы реагировать на жизнь.
Вдруг она заметила в дверях мелькнувшую фигуру Ивана.
— Иван! — позвала она почти с отчаянием.
Он вошел, и ей показалось, что от его фигуры распространяется свет.
Она протянула к нему здоровую руку, и все ее существо разом потянулось к нему. В глазах стало темно. Потом прорвались слезы.
Беспомощно и сладостно она рыдала на его руках. Потом оглянулась.
— Она ушла? О, Иван!
Она долго смотрела ему в его серые, такие наивные и строгие, такие честные глаза.
— Ты — ребенок, — наконец, сказала она ему. — Я это как-то вдруг поняла… Но поди скорее, проводи Клаву… Мне надо тебе потом так много чего-то сказать…
Она судорожно притянула его к себе.
— Ну, посмотри еще… Я тебе сделала много зла… Но этого больше не будет… Я вдруг как-то поняла тебя… Но иди, иди… И извинись: она такая, в сущности, бедная… С ней творится что-то… Я не знаю… Как-нибудь потом… Но поди…
Она блаженно улыбнулась. И, пока он выходил, с невыразимым восторгом смотрела на него, следя за каждым его движением. Он казался ей совершенством.
— Иван! — слабо сказала она, любуясь звуками его имени, которое казалось ей божественным. — Иван…
О, скоро ли? Право же, она не переживет тех минут, пока он вернется.
И вдруг пальцы ее парализованной руки слабо пошевелились. Она сделала изумленное движение и разогнула руку.
И только левая парализованная нога оставалась неподвижною по-прежнему.
Клавдия одевалась в передней, глотая слезы.
— Как она изменилась! Как она изменилась! — твердила она, не глядя на Ивана Андреевича, с которым вообще держалась сухо и сурово.
Он подал ей муфту.
— Благодарствуйте, — сказала она почти враждебно.
Не взглянув на него и низко наклонив голову, она направилась к двери.
Когда он вернулся к Лиде, та посмотрела на него широко раскрытым, детски изумленным взглядом.
— Что? — спросил он ее невольно.
— Так.
Она помотала по-детски головой.
— Много. У меня вдруг сжалось сердце за Клаву. Знаешь, она была сейчас удивительно странная.
И Лида старалась, мучаясь, уяснить себе, что ее так поразило сегодня в Клавдии, и никак не могла этого сделать.
В квартире Юрасовых уже давно не разговаривали.
Сергей Павлович боязливо приходил и тотчас же запирался в кабинете.
Клавдия лежала или сидела у себя. Изредка Сергей Павлович видел ее с растрепанными белокурыми кудряшками на лбу, красную, распухшую от гнева и слез, в небрежно надетом капоте. Она смотрела ему вслед, точно обдумывая или решаясь на что-то.
Даже обедали они обыкновенно теперь врозь.
Тем более его поразило, когда горничная Дуня сказала ему сегодня:
— Обедать пожалуйте в столовую.
— Что это значит?
— Так приказали барыня.
— Барыня мне не может приказывать.
Она фамильярно усмехнулась, и ее улыбка означала:
— Нет, может.
— Скажи барыне, что я буду обедать здесь.
Через минуту она вернулась.
— Барыня велели вам передать, чтобы вы беспременно шли в столовую.
Щадя его, она сказала это, опустив глаза, серьезная и официальная. Он задохнулся в предчувствии скандала и, опустив голову, грустно ответил:
— Хорошо, приду.
Но пошел не сразу. Его интересовало, что скажет ему и что сделает с ним жена и как он должен вести себя с ней.
И как всегда и во всем, он и теперь заставал себя врасплох и совершенно неподготовленным.
— Ах, черт, что ей нужно? Ах, черт…
Он бегал по комнате и тер себе беспокойно лоб. Потом подошел к зеркалу и стал смотреться. В последнее время, когда он беспокоился, у него появлялись два некрасивых пятна на щеках под глазами. Это к нему не шло.
— Черт знает, что такое! — возмутился он и с отвращением швырнул головную щетку.
Потом еще раз внимательно всмотрелся в лицо, подкрутил усы и, как был, не собравши мыслей, пошел в столовую.
В дверях он сразу же наткнулся на пристальный взгляд Клавдии, которая сидела за столом на обычном месте.
«Что ей нужно от меня? — опять ужаснулся он, видя ее старательно одетой и причесанной. — Она что-то задумала».
Вдруг ему показалось, что она начнет с ним серьезный разговор на тему, что «дальше так жить нельзя и надо придти к какому-нибудь окончательному решению». Женщины так любят говорить на тему об «окончательных решениях».
Сделав болезненно-кислую гримасу, он сел. Она величественно-холодно усмехнулась и налила ему супу.
— Кажется, достаточно продолжать играть эту глупую комедию, — сказала она негромко.
Это была только прелюдия. Он молчал, выжидательно-брезгливо усмехаясь.
Суп был раковый, его любимый. Ели молча. Пирожки с вязигой. Глупо: точно в именины.
Он еще раз с недоумением посмотрел на Клавдию. Но она только сохраняла по-прежнему величественно-холодную мину. Что она задумала?
На второе подали пельмени по-сибирски. Он даже покраснел. Что это значит? Она решила ухаживать за ним?
— Почему тарелки не гретые? Разве вы не знаете, Дуня, что барин любит гретые тарелки? — сказала Клавдия грубо.
Дуня хотела взять посуду переменить.
— Оставь! — возмутился Сергей Павлович. — Комедия!
Ему хотелось швырнуть салфетку, завыть не своим голосом и убежать.
— Какую и в чем вы тут видите комедию? — спросила Клавдия по-французски, с тем же надменно-холодным выражением глядя на него в упор. — Я бы просила вас выражаться при прислуге осторожнее.
Дуня унесла посуду.
— Да черт его… Не хочу… Что все это значит? — кричал Сергей Павлович. — Прошу меня оставить в покое со всем этим новым вздором. Что это за парадные обеды? Если так, я буду ходить в ресторан.
— В ресторан ты ходить не будешь.
Он разинул рот.
— Что-о? Да ты, скажи, с ума, что ли, сегодня сошла?
Он видел, как неровно дышала ее туго стянутая, миниатюрная грудь и менялось лицо.
— Да, — сказала она, кусая губы, и вдруг стукнула кулаком по столу, попав нечаянно по вилке. — Ай!..
Поднеся ушибленную руку к губам и дуя на кулак, она продолжала:
— Я желаю кончить эту нелепую жизнь. Вот что я тебе скажу.
Она запнулась, и лицо ее приняло странно-стыдливое выражение, которое сделало ее похожею на девушку.
— Я хочу нормальной семейной жизни. Вот тебе мое последнее слово. Иначе…
Она побледнела и упавшим голосом докончила:
— Тебе будет плохо.
Не выдержав, она расплакалась. Это лишило его возможности рассмеяться. Он вынул портсигар и закурил.
— Ты куришь сейчас после супу… Как это вежливо!
— Но я не хочу есть, — сказал он. — И вообще я плохо понимаю происходящее.
Господи! Что это такое? Нормальная семейная жизнь… Раковый суп…
— Тарелок не надо, Дуня… Можете идти…
Когда Дуня притворила плотно дверь, Клавдия продолжала:
— Да ты плохо понимаешь происходящее. Я это вижу. Я вчера была у Лиды и позавидовала ей: она имела мужество отравиться. Но только ты не беспокойся: я не отравлюсь… Да, ты очень плохо понимаешь происходящее и, менее всего, то, что происходит у вас… в вашем доме… Я не хочу этого больше, не хочу…
