— Этого… я не могу вам сказать.
О, она заслуживает быть убитой, но у нас такие нелепые законы, что этого почему-то нельзя. Стоя у открытого окна, высоко над крышами соседних домов, на расстоянии одного шага от собственной смерти, она смеет издеваться над правом законной жены и матери.
Теряясь, говорит:
— А, если так… если так…
Бессильная и с ужасом стоит перед ней, нагло улыбающейся прямо в лицо. Неужели же нет такой силы, которая смела бы ее связать и выбросить отсюда вон?
Жаром заливает лицо. Значит, кто-то только солгал, что есть семья и право женщины на неприкосновенность домашнего очага? Значит, он солгал? Да, да!
Оглушенная, смотрит в издевающееся, наглое лицо. За окном журчит улица. За спиной кто-то тихо входит из коридора.
Ловким движением эта гадина отрывается от окна, мелькнув на момент во весь рост в высоком зеркале. Шурша хвостом, переходит в противоположный угол комнаты. Делает небрежный жест в сторону:
— Я нахожу излишним разговаривать с этою госпожою. Коридорный, попросите ее удалиться.
Наклонив пробор на черной голове, масляной, от которой пахнет репейным маслом и фиксатуаром, он становится между ними. И вдруг эта женщина кажется ей наивной.
— Вы думаете, что вы так легко останетесь безнаказанной? О!
Ей смешно, что всего минуту перед тем она могла сомневаться в этом.
— Смею вас уверить, что это так вам не пройдет… Я не знаю еще, что я сделаю, но воровку, нагло вторгающуюся в семейный дом, я сумею выучить.
— Сударыня, — говорит он, и от него гаже и гаже пахнет репейным маслом.
— Фу, какая мерзость! Подите прочь!
Она вспыхивает и хочет его оттолкнуть.
— Сударыня, я должен буду пригласить швейцара. Вы будьте добры выйти честью. У нас неудобно шуметь… Конечно, вы, может быть, и в своем праве, но только у нас не полагается шуметь.
Впрочем, голос у него неожиданно сочувственный. Очевидно, он уже разгадал, что за птица поселилась в этом номере.
— Хорошо, я уйду. Вы можете не беспокоиться. Я только скажу еще два слова этой госпоже.
Обернувшись к ней:
— Я обращусь к градоначальнику. Вы думаете, что над вами бессилен закон? О, я найду пути. Я сделаю так, что вас уберут из города… как грязный, отвратительный предмет, заражающий воздух. А если нет… если все-таки… Тогда пеняйте на себя. Я вас предупредила. Вы меня, надеюсь, слышали? Помните, что вы имеете дело со мной. Если у вас есть хоть капля здравого смысла в вашей безмозглой голове, советую вам одуматься.
В последний раз смотрит на нее. Хочется запомнить в ней каждый изгиб, каждую черточку, каждое движение. Та стоит, улыбаясь и рассматривая ногти. Потом спокойно поднимает смеющиеся глаза. В этом лице нет ничего человеческого. Оно страшно отсутствием всякой одухотворенности.
— Мы увидим, — говорит она, — а пока прошу меня оставить. Да, да, я прошу вас выйти. Я выгоняю вас вон. Я очень рада, что вы поняли как следует содержание моего письма. Вы мне угрожали сейчас, а я только смеюсь над вашими угрозами. Слышите? Ваши угрозы наивны. Над ними можно только смеяться. Я первая советую вам обратиться к градоначальнику. Я советую вам подать на меня жалобу в кабинет министров, в сенат…
Она звонко хохочет.
— И еще я вам скажу, что завтра же, если я ему прикажу, он уедет со мной в Петроград. Да, я ему прикажу. Я ему приказываю…
Она топнула ногой.
— Слышите? А теперь идите вон. Вы объявили войну мне… первая… И мы увидим, кто выиграет. Мы увидим…
Варвара Михайловна на момент видит перед собою только побледневшее лицо коридорного. Он силится удержать ее, схватить за руки.
— Ее надо уничтожить, — говорит она ему, вырывая с усилием руки и дрожа телом. — Вы понимаете, это — убийца детей. Пусть она сейчас же уезжает из Москвы…
Внезапно овладевает предательская слабость.
— Пустите же!..
Но он сжимает руки крепче и крепче. Лина Матвеевна хлопочет с другого бока. Глаза ее совершенно круглые.
— Пойдемте же, пойдемте, — говорит она. — Вам нельзя так беспокоиться.
Вдруг вспоминает и благодарит ее глазами.
— Да, да, вы правы. Спасибо. Вы мне напомнили. Да, да, я позабыла… Я сделала это нехорошо…
И только в ушах остается пронзительный торжествующе-нахальный смех. Хочет вернуться еще раз, но Лина Матвеевна испуганно увлекает вперед.
— Сумасшествие, — говорит она.
— Постойте же…
За спиной со стуком хлопает дверь и звонко поворачивается ключ.
Вынимает из сумки серебро и роняет на пол.
— Это вам.
Почтительно он склоняется над монетами, бегущими по ковру.
Несколько бесконечных, запутанных поворотов, и потом в душном лифте они проваливаются вниз, где дует теплый ветер. Зачем-то подходят люди. Один в черном фраке с большим вырезом на груди. Он ловко подхватывает ее за талию. Он сильный и мужественный. Руки его точно из стали. Он незнакомый, но в красивом лице с загнутыми вверх черными усами столько настоящего, человеческого участия. Темные глаза его страдают.
— Сударыня, успокойтесь же.
Голос у него мягкий, ласкающий. Как неведомому другу, пришедшему в тяжкий миг откуда-то из бессмысленного хаоса жизни, она в изнеможении кладет ему голову на плечо. Она знает, что больше не увидит его никогда. Кто он? Еще на миг мелькает узор лепного потолка. Все медленно плывет и качается…
…Слышен запах бензина. Это они на крыльце. Шляпу сдувает ветер.
— Ах!!
Что-то холодное льется, льется…
Она приходит в себя. Молодой блондин, некрасивый и с озабоченным лицом, пробует у нее пульс, и, серьезно кивнув головою, отпускает руку. Это — доктор. Пахнет эфиром. С лица и волос медленно сползают и капают на платье неприятные капли теплой воды. Зачем ее усадили в автомобиль? Здесь душно.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он озабоченно.
Она глядит на него, стараясь припомнить, что произошло. И вдруг ее охватывает отчаяние и ужас. Ей кажется, что она сделала невероятную, непростительную ошибку. Приподнявшись на сиденье и оттолкнув от себя Лину Матвеевну, она говорит:
— Пустите же меня. О, почему же, почему я не раздавила ее там… сейчас же?
Он входит в переднюю, нетерпеливый, совсем чужой.
— Что с тобою? Отчего ты не раздеваешься?
Смотрит на него, усмехаясь. Нет, это слишком просто.
— Не подходи ко мне!
Далекий и враждебный.
— Не подходи.
Но он подходит и хочет помочь ей стянуть пальто.
— Объясни, где ты была?
— Где я была? Где я была? Вот!
Это происходит так быстро. Она видит только, как он, побледнев, схватывается за щеку. Она, дрожа, опускает руку. Лина Матвеевна в страхе убегает. В дверях приемной мелькают и прячутся лица любопытных пациентов.
Он шепчет. В лице трусость и злоба. Только трусость и злоба!
— Что ты делаешь? Образумься, здесь посторонние. Отрицательно качает головой. Что могут значить посторонние?
Потом хохочет… О, как глупо! «Посторонние»!
От ветра хлопает сзади непритворенная парадная дверь, звеня цепочкой. Изображая гадкое подобие улыбки, он говорит:
— Я на тебя не сержусь… но нам необходимо переговорить… Переговорить спокойно…
Она хохочет.
— «Метрополь»… тридцать пять… Хорошо, мы с тобой сейчас переговорим.
Пряча лицо, он идет, чтобы притворить парадную дверь.
— Вон!
Она видит только жалкие, умоляющие глаза. Это не Васючок. Нет, нет. Это — кто-то другой, отвратительный и страшный.
— Вон!
Он говорит грубо, делаясь внезапно нахальным:
— Но дай же тогда мне шляпу и пальто.
Нет, это не Васючок. Это чужой, страшный человек. Она ударяет ногою в дверь.
— Вон!!
Жалкий, нагнув лысеющую голову, большой и неловкий, он выходит на крыльцо. Там сырой ветер. Бедный Васючок!
— Вон! — повторяет она еще раз, испытывая к нему внезапный, волнующий порыв любви и жалости.
Ей уже трудно сделать страшное лицо. Хочется плакать, трясутся губы.
— Вон, вон из моего дома!
Захлопывает дверь и запирает ее на ключ, продевая цепочку.
В дверях приемной встревоженные лица. Задыхаясь, она объявляет:
— Сегодня приема у доктора не будет. Да, да. Это очень неприятно, но это так. О дне возобновления приемов и, вообще, всего будет объявлено особо. Надеюсь, это понятно, господа? Феклуша, проводи господ.
Пока они одеваются, она звонит Лине Матвеевне. На мгновение выходит из передней и говорит строгим шепотом:
— Дарью позовите сюда. Чтобы на кухне не было никого. И черный ход запереть на ключ. Вы слышите, моя милая? Я требую, чтобы мои приказания исполнялись точно.
Феклуша пропускает торопливо уходящих.
— Вот так. Теперь крепко заприте двери. На звонок никому не отворять без доклада.
— Слушаю.
