И тут раздался отвратительный трезвон. Они разом встрепенулись, не сразу поняв, в чем дело Николай Петрович, с усилием оторвавшись от Маши, бросился к будильнику, нажал на его холодный металлический колпачок и рухнул на ковер, больно ударившись головой о ножку тумбочки.
Маша-маленькая, вбежав в спальню, увидела мать перед большим — от самого пола и чуть ли не до потолка — трехстворчатым зеркалом с бледно-лунной подсветкой. На Маше-большой было длинное платье из темно-малинового панбархата, вышитое по кокетке алым бисером и шелком. Узкое лицо с влажным ярко-красным ртом показалось ей загадочным и немножко печальным. Как на картинке, что Маша-маленькая совсем недавно видела в журнале.
— Мама! — она так и замерла посреди комнаты. — Ну какая же ты стала… прекрасная!
Маша-большая даже бровью не повела. Она была погружена в созерцание своего двойника в большом зеркале. Она встала с пуфа, повернулась вполоборота и, поставив на низкий туалетный столик обтянутую в чулки-паутинку ногу, расстегнула несколько пуговиц на длинном — почти до талии — разрезе и подняла повыше ажурную подвязку.
У Маши-маленькой дух захватило. Она подбежала к матери сзади, обхватила ее за талию, привстав на пальчики, чмокнула в узкий мысок треугольного выреза на спине. И опять Маша-большая осталась равнодушной к присутствию дочери.
— Мамочка, мамуля, ты уходишь? В театр? Я тоже хочу с тобой — мне надоело торчать дома и играть с Верой в лото. Возьми меня с собой в театр! — выпалила на одном дыхании Маша-маленькая и прижалась к Маше-большой.
Маша-большая улыбнулась, адресуя свою улыбку отражению в зеркале, поправила слегка растрепавшийся локон, надула губы, игриво наморщила лоб и, довольная собой, сказала дочери:
— Ты ошиблась, Марылечка — сегодня я иду в ресторан. — Вдруг ее глаза озорно блеснули. — Хочешь со мной? Это было бы оч-чень забавно, надо думать. Ты, Марыля, пойдешь со мной в ресторан.
Маша-маленькая захлопала в ладоши, бросилась на кровать и два раза кувыркнулась на атласном покрывале.
— Можно я надену розовое платье с черным кушаком?
— Можно.
Маша-маленькая кубарем скатилась с кровати и устремилась к двери.
— Погоди.
Маша-большая взяла со столика хрустальный пузырек с похожей на обломок льда пробкой, взболтнула темно-медовую жидкость и провела кончиком пробки по волосам, щекам и шее Маши-маленькой. В комнате запахло ландышами. Маша-маленькая, чихнув два раза, побежала одеваться, распространяя по чисто прибранной пустынной квартире аромат леса.
Николай Петрович уже был дома, когда они вернулись — его рабочий день обычно заканчивался к десяти-одиннадцати, иной раз приходилось засиживаться и до полуночи. В обшитых дубовыми панелями кабинетах, освещенных мягким светом настольных ламп, с большой картой области на стене и тремя телефонными аппаратами, по одному из которых можно было моментально связаться с Кремлем, Николай Петрович чувствовал себя одним из кормчих большого корабля, прокладывавшего путь в неисследованных водах будущего. Ну, если не кормчим, то одним из его помощников, денно и нощно несущих нелегкую вахту у штурвала. Не всегда дела складывались так, как ему хотелось, да и люди встречались разные — от бескорыстно преданных делу партии и народа до обычных карьеристов. Первый, Сан Саныч, был не без самодурства мужик, но широк душой и не злопамятен. К тому же ханжество в нем если и проглядывало, то только по пустякам. (Скажите, кто, живя в провинции, застрахован от этого самого ханжества?) Чего нельзя было сказать о его супруге. Почтенная Серафима Антоновна так и не поверила, что жена Николая Петровича моложе его всего на каких-то восемь лет, обозвала его (в шутку, правда) «Дон Жуаном с партийным билетом», а Машу прозвала «Комсомолочкой». Встречаясь с Николаем Петровичем в лифте, Серафима Антоновна всегда гаденько улыбалась, подробно осведомлялась о здоровье и просила передать привет «Комсомолочке». Что касается Марьи Сергеевны, то она называла Серафиму Антоновну «Крокодильшей», и это прозвище пришлось жене Первого впору, как пара сшитых на заказ туфель у знаменитого на всю область сапожника Асратяна. Серафима Антоновна на самом деле напоминала Николаю Петровичу вставшее на задние лапы большое пресмыкающееся. Не доставало только хвоста, но Николай Петрович готов был поверить в то, что она подвязывала его колечком и укладывала между ногами. Вера, домработница, божилась, что внук Серафимы Антоновны, четырехлетний Миша, свободно проезжает между ногами Крокодильши на своем детском трехколесном велосипеде. Конечно, что и говорить, хорошо было бы во всех отношениях, если бы Марья Сергеевна ладила с женой Первого, да ведь свести их воедино все равно что смешать шампанское с конской мочой.
Николай Петрович восседал в своем большом кресле под абажуром и пил чай, когда в комнату ввалились обе Маши. Маленькая тут же кинулась к нему и обняла за шею. Большая плюхнулась на диван, задрала обе ноги на спинку валика и, тряхнув ступнями, сбросила на пол плетеные замшевые туфли на высоком каблуке — авторское изделие того же Асратяна.
— От тебя табаком тянет, а еще духами. М-мм. И жареными рябчиками. Совсем как от взрослой, — сказал Николай Петрович, целуя Машкины волосы.
— А я и есть взрослая. Я уже по ресторанам хожу.
Николай Петрович, сощурившись, посмотрел на Машу-большую. Она лежала, свесив с дивана руку. Другой перебирала бусы на шее.
— Мама пьяная в стельку, — заявила Маша-маленькая. — Она сама так сказала, когда мы ехали в машине. Знаешь, она так красиво танцевала. Жалко, ты не видел. А потом пела, и музыканты ей хлопали и кричали «браво». Ой, Коля, ты так много потерял, что не был с нами в ресторане.
Николай Петрович встал, поднял Машу на руки — она была как перышко, хоть ей уже пошел десятый год — и отнес в детскую, сдав на руки полусонной Вере. Вернувшись в столовую, встал возле дивана, почти касаясь Машиных ступней.
— Кто там был? — спросил он. И сам поразился строгости своего тона.
Маша, вздрогнув, села, стараясь смотреть в одну точку перед собой.
— Я, правда, пьяная. В стельку. И все остальное тоже правда. Было так весело, Коля.
— За твое веселье мне голову снесут, — вырвалось у Николая Петровича из глубины души. — Кто там был? Ведь не с Машкой так напилась?
— Люди были… Много людей. И много цветов. И много музыки с шампанским. — Маша вскочила и обвила руками шею Николая Петровича. Совсем так, как недавно маленькая Машка. — Коленька, правда, жаль, что не было тебя. Мне очень тебя не хватало.
И она положила голову ему на плечо.
Николай Петрович слегка отстранился — у него разум мутился от ее прикосновения, а сейчас ему необходима трезвая голова, чтобы все обдумать. Взвесить. Быть может, еще не поздно что-то предпринять.
— Пошли в спальню.
Маша покорно поплелась за ним. От ее молодого веселья не осталось и следа, и сердце Николая Петровича больно сжалось.
Он отвернулся, чтобы не видеть, как она раздевается, но все равно слышал шорох материи, ощущал аромат, исходивший от ее тела. Наконец Маша затихла. Он повернулся и увидел, что она уже лежит под одеялом и смотрит на него большими испуганными глазами.
Он почему-то зажег верхний свет, задернул штору и теперь стоял перед ней, лежащей в постели абсолютно голой, лишь прикрытой тонким тканевым одеялом, в пиджаке и при галстуке.
— Скажи, пожалуйста, с кем ты была в ресторане? — постарался он спросить как можно мягче.
— У Елены Давыдовны был день рождения. Пришли из драмтеатра и… кое-кто из театра оперетты, — тихо и виновато сказала Маша.
— А еще кто был? — допытывался Николай Петрович.
— Не знаю. Какие-то родственники, кажется, ее сестра. Она работает в филармонии концертмейстером.
— Значит, одни комедианты, — невольно вырвалось у Николая Петровича. — В «Столичном», небось, пировали?
— Да. В том зале, где аквариум с рыбками и рояль. Коля, я испорчу тебе карьеру? — вдруг спросила Маша.
Он промолчал, отвернулся, уставился в край зеркала, отражавший его левый ботинок вместе с половиной туловища, и удивился тому, что правое в зеркале становится левым и наоборот.
— А Крокодильши почему не было? — спросил Николай Петрович. — Ведь они с Кудрявцевой неразлей-вода.
— Очевидно, потому, что была я. Елена Давыдовна сказала, что позовет Крокодильшу завтра к себе домой. Там соберутся семейные пары. Из театрального мира будут только Головковы.
— Вот завтра тебе и следовало бы поздравить Кудрявцеву с днем рождения, — голосом старого ханжи попенял Николай Петрович. — С артистов взятки гладки, а вот с нас спросят по самому крупному счету.
Маша рывком подтянула к подбородку колени и села.
— Но ведь я не сделала ничего дурного. Я… мне только было очень весело. Мне уже давно не было так весело.
