Зора потянула его за рукав.
— Какой вы несносный! Почему вы мне сразу не сказали? Я бы к ним заехала. Но отчего же они не здесь, в Англии?
— Я не взял их с собой.
Зора снова рассмеялась, ничего не подозревая.
— Вы говорите так, словно нечаянно забыли их там, как зонтики. Признавайтесь, так оно и было?
Подошла Турнер в сопровождении носильщика, несшего ручной багаж, и спросила:
— Вы когда едете в Нунсмер, мадам, сегодня?
— Зачем вам туда? — огорчился Септимус.
— Думала ехать сегодня же, вечерним поездом, но если мама здорова, Эмми и беби — в Париже, а вы сами — здесь, я не вижу причин торопиться.
— Было бы гораздо приятнее, если бы вы остались в Лондоне.
— Отлично, мы остаемся. Переночевать можно будет поблизости, в Гросвенор-отеле. А вы где живете?
Септимус назвал свой клуб — тот самый, где ему и поныне не могли простить появления к завтраку в смокинге.
— Пойдите переоденьтесь и через час приходите ко мне обедать.
Он повиновался с обычной своей покорностью, и Зора вслед за носильщиком зашла в отель.
— Давно мы с вами не обедали вместе в ресторане, — говорила она час спустя, разворачивая салфетку на коленях, — ни разу после Монте-Карло. Только там это было страшно неприлично. А теперь мы можем куда угодно пойти вместе обедать, и это будет вполне прилично. Вы ведь теперь мой зять.
Она смеялась, веселая, странно счастливая тем, что Септимус сидит возле нее, немного удивленная открытием, что рядом с ним на редкость спокойно. Он был словно тихая пристань после бурного плавания; его присутствие вносило в ее жизнь что-то глубоко нежное и интимное.
Некоторое время они говорили обо всем понемногу — о ее путешествии через океан и по железной дороге, о чудесах, которых она насмотрелась. Он бормотал что-то невнятное о своей парижской жизни, о новой пушке, об Эжезиппе Крюшо. Но о том, зачем ее вызвал, не говорил ни слова. В конце концов она перегнулась к нему через стол и ласково спросила:
— Зачем я здесь, Септимус? Вы ведь мне еще не сказали.
— Разве не сказал?
— Нет. Вы видите, собачий хвостик сразу же привел меня к вам, но он не рассказал мне, зачем я вам вдруг так понадобилась.
Он испуганно уставился на нее.
— Ах, нет, совсем не мне, — то есть мне вы тоже нужны, страшно нужны, — но я вас вызвал не для себя.
— А для кого же?
— Для Клема Сайфера.
Зора слегка побледнела, опустила глаза в тарелку и принялась крошить свой хлеб. Долгое время она не могла вымолвить ни слова. Такой ответ не удивил ее. Странное дело, он даже показался ей естественным. Септимус и Сайфер так странно сливались в ее мыслях во время путешествия. Из-за какой-то, ей самой непонятной щепетильности она до сих пор не решилась спросить о Сайфере. Но как только его имя было произнесено, Зора почувствовала, что ожидала этого.
— В чем дело? — спросила она, наконец.
— Крем его предал.
— Предал?!
Зора недоверчиво на него посмотрела. Последнее письмо, полученное ею от Сайфера, было полно бодрости и упоения борьбой. Септимус мрачно кивнул.
— Это было просто обычное патентованное средство, как сотни других, но для Сайфера оно стало его религией. А теперь его боги низвергнуты, и он сам гибнет. Нехорошо, когда у человека нет богов. У меня прежде тоже их не было, и вместо них являлись дьяволы. Они надоумили меня искать радости в гашише. Но, должно быть, это был скверный гашиш, потому что мне от него стало плохо, и таким образом я спасся.
— Но что же вас побудило так срочно меня вызвать? Вы ведь знали, что, получив собачий хвостик, я приеду.
— Вы нужны Сайферу, чтобы помочь ему обрести новых богов.
— Сайфер мог сам меня вызвать. Зачем же он поручил это вам?
— И не думал. Он даже не знает. Понятия не имеет, что вы уже в Лондоне. Я плохо поступил, вызвав вас?
Самым непонятным для Зоры во всем этом было ее собственное отношение к случившемуся: она не знала, хорошо или плохо поступил Септимус. Зора говорила себе, что ей следует обидеться — он ведь заставил ее так за него переволноваться; но сердиться на Септимуса она не могла. Счастье изменило Сайферу — сильный пал в борьбе с судьбой. Она представила себе его разбитым, униженным, и сердце ее дрогнуло.
— Вы хорошо сделали, Септимус, — сказала она очень мягко. — Но какая ему от меня польза?
— Это уж он сам вам скажет.
— А вы думаете, он знает? Прежде не знал. Он просил меня не уезжать — оставаться здесь, потому что мое присутствие помогает ему в делах или нечто в таком роде. Но это же просто абсурдно!
И тут Септимус, кажется, впервые в жизни, внес свой вклад в философию пессимизма:
— Возьмите любой факт из жизни и попробуйте его проанализировать. Вам не кажется, что всегда получится то же самое: reductio ad absurdum[17]?
— Мне очень жаль расставаться с вами, мистер Сайфер, — говорил Шеттлворс, — но первейший мой долг — позаботиться о своих жене и детях.
Клем Сайфер откинулся на спинку кресла и устремил на своего меланхолического управляющего взор генерала, офицеры которого не хотят больше защищать крепость, заведомо обреченную на гибель.
— Совершенно верно, — глухо ответил он. — Когда же вы уходите?
— Мы условились, что я должен предупредить вас за три месяца заранее, но…
— Но вы желали бы уйти сейчас?
— Мне предлагают прекрасное место, если я смогу занять его не позднее, чем через две недели.
— Отлично, — сказал Сайфер. — Вы свободны.
— А вы не скажете, что я, как крыса, бегу с тонущего корабля? Ведь я семейный человек — у меня жена, дети.
— Корабль тонет — это несомненно, и вы вправе его покинуть. Место, которое вам предлагают, такое же, как у меня?
— Да, сэр, — тихо ответил Шеттлворс, опуская глаза, чтобы не смотреть в ясные неулыбающиеся глаза своего шефа.
— В одной из конкурирующих с нами фирм?
Шеттлворс кивнул головой и похоронным тоном стал уверять патрона в своей преданности. Если бы дела шли по-прежнему, никогда бы он не ушел от мистера Сайфера и никаких блестящих предложений не стал бы даже слушать. Но при данных обстоятельствах…
— Само собой. Еще месяц-другой, и крем Сайфера станет воспоминанием. Спасти его уже ничто не может. Я был слишком самоуверен. Мне следовало бы чаще прислушиваться к вашим советам, Шеттлворс.
Управляющий поблагодарил его за комплимент.
— Опыт всему научит, — скромно пояснил он. — Я родился и вырос на торговле патентованными средствами. Это очень рискованное дело. Вы пускаете в ход какую-нибудь новинку. Вначале она идет отлично. Потом на рынке появляется что-нибудь более привлекательное. Начинается война рекламы, и побеждает тот, у кого больше денег. Благоразумный человек выходит из игры сам, еще до появления конкурентов. Если бы вы послушались меня пять лет назад и превратили свое предприятие в акционерное, то теперь бы были богатым человеком и не знали никаких забот. В следующий раз вы, наверное, так и поступите.
— Следующего раза не будет.
— Почему? Патентованные средства всегда прибыльны. Ну, например, новый способ лечения от ожирения. Если его хорошо разрекламировать, это дело верное. Деньги такой человек, как вы, всегда добудет.
— А средство?
Унылое лицо Шеттлворса сморщилось в гримасу, которая у него считалась улыбкой.
— Любое старое — лишь бы оно не было отравой.
Почувствовав себя неловко под пристальным взглядом хозяина, он снял очки, подышал на них и протер их носовым платком.
— Публика будет покупать, что угодно, — надо только уметь рекламировать.
— Наверное, будет. Даже мазь от порезов Джебузы Джонса.
Шеттлворс вздрогнул и надел очки.
— А почему бы им и не покупать ее?
— Вы меня об этом спрашиваете?
Бывший управляющий беспокойно заерзал в кресле и нервно откашлялся.
— Вынужден спросить — в порядке самозащиты. Мне известно ваше мнение о креме, но ведь это — вещь субъективная. Я хорошо знаком с производством и знаю, что почти нет разницы между составом крема и мази Джонса. В конечном счете всякий жир, который покрывает рану, защищая ее от проникновения микробов, достигает той же цели — иной раз даже лучше. Во всех патентованных средствах обычно нет ничего действительно целебного. Ну скажите сами…
— Вы что же — переходите к Джебузе Джонсу? — спросил Сайфер, пристально глядя на него. Все время он сидел неподвижно, как статуя, не меняя позы.
— У меня жена и дети, — взмолился управляющий. — Я не мог отказаться. Они предлагают мне быть их агентом в Лондоне. Я знаю, что это вас огорчит. Но что я могу поделать!
— Каждый за себя, а черти за отставшего. Так, значит, вы наносите мне coup de grace[18]? Собираетесь прикончить меня, когда я буду лежать при смерти. Что ж, вы свободны. Через две недели можете уходить.
