— Да… — кисло прервал следователь. — Ну и чем она кончилась, эта ваша «Мечта»?
— Анжелика… она умерла на пороге церкви, во время венчания.
— Вот это так! — кивнул следователь. — Мечта потому и есть мечта, что она чрезмерна для жизни. Не может она в жизнь поместиться. Не помещается мечта в жизни. Вот что может поместиться, — и снова, не меняя устало-хмурого выражения лица, он потряс тоненьким уголовным делом о преступной любви Красильникова Александра Геннадьевича.
Когда Саша очутился на улице среди людей, и «аквариум», и следователь, и наручники — все, что было несомненной действительностью в течение долгих и долгих часов, отодвинулось в область призрачных представлений памяти. Невозможно было вообразить, что при другом раскладе обстоятельств он и дальше оставался бы в заключении, стиснутый, задавленный в четырех стенах. Сущим, несомненной действительностью стал для него вопрос — должен ли он увидеться с Людой. Первые часы свободы вопрос этот не стоял еще слишком явно, но уже к вечеру, после утомительных объяснений с родителями, оставшись наедине с собой, Саша пришел к мысли, что видеться с Людой он не должен. На следующий день поутру он проснулся с совершенно иным чувством. Ход мыслей и все основания суждений оставались прежними, без перемены, но заново прослеживая цепочку доводов, каким-то непостижимым образом Саша пришел к противоположному заключению. Примечательно, что и в том, и в другом случае он опирался на ключевое слово «должен». Но если вчера он должен был ради Людиного блага оставить ее в покое, то сегодня точно так же он должен был ее увидеть, чтобы понести наказание. Чтобы встретить ее презрение, выслушать все, что она имеет ему сказать. Он чувствовал, что нуждается в искуплении. Он хочет ее увидеть и принести ей свое униженное смирение — будь что будет!
Может статься, это был его единственный шанс: нарваться на нечто столь резкое, что самая чрезмерность отпора могла бы до некоторой степени искупить безмерную и непоправимую его вину. Чем крепче она его отругает, тем вернее дело.
Если Саша и не думал так, в точности так, то ощущал это, во всяком случае, как потребность. Как некий рациональный довод в пользу неразумного своего желания видеть Люду. Просто увидеть ее еще раз. Это-то и было главное. Увидеть и увериться в том вовсе не убедительном уже по прошествии времени впечатлении, которое вынес он из горячечной, далекой от трезвости встречи в гостинице.
Прошло, однако, еще два дня, пока, колеблясь между разноречивыми побуждениями, он остановился на этом окончательно: видеть!
К главному входу проектного института Саша явился задолго до конца рабочего дня — он никуда не звонил, ничего не выяснял и не пытался разузнавать — просто стоял и ждал, потому что ожидание давало ему облегчение, не выматывало, а успокаивало. Нужно было утомить себя ожиданием, чтобы меньше бояться встречи. И более того, он сознавал, что вполне может упустить Люду, если она воспользуется каким-то иным выходом или изменит свои рабочие планы и вовсе не появится в институте. Опасность эта не сильно его тревожила, потому что страх не прибавлял ему чувства, неуверенная в своем достоинстве любовь его заглушалась страхом.
Народ начал покидать институт, стеклянная дверь хлопала. Оставаясь под сенью обширного козырька, Саша подошел ближе. Через стекла он различил Люду еще в вестибюле… а Люда заметила Сашу, оказавшись уже на улице.
Глянула она спокойно, со сдержанным недоумением, видно было, что узнала и не нуждается в объяснениях.
Недоумение ее было вызвано равнодушием. Равнодушием, которое нельзя разыграть в миг неожиданной встречи, если его не было изначально. Убийственное отчуждение ее он уловил, понял и признал всем своим существом и сердцем. Он онемел, безотчетно выставив вперед дурацкий и стыдный букет.
Она была с подругой, отвернулась и пошла, продолжая разговор с того места, где тот прервался. Подруга же, если и заметила что, едва ли успела осознать все значение мимолетный драмы, которая вспыхнула, получила развитие и пришла к завершению между двумя-тремя безразличными репликами.
Они удалялись, Саша видел только Люду. Короткая зеленая маечка, просторные брюки плотно облегают в поясе тонкий стан. Сандалики на плоской подошве не стесняли ее свободный шаг… она ступала с трудно изъяснимым изяществом, так, словно каждое прикосновение к земле было событием. В благородной поступи ее заключалось нечто такое, что не давало ей возможности обернуться. Изящество не допускало случайного.
Саша двинулся следом. Подруга была повыше и покрепче Люды, ступала не столько легко, сколько устойчиво, раз или два Саша уловил нерешительную попытку подруги оглянуться — цветы все же произвели на нее известное впечатление.
Однако, как вскоре выяснилось, дело было не только в цветах. Медленно мимо Саши проплыла белая «Волга», и человек, сидевший рядом с водителем, бросил на Сашу взгляд. «Волга» катила за девушками вдоль тротуара, отпустив их вперед метров на тридцать. Саша видел сквозь заднее стекло, как человек переговаривается по радиотелефону — не выпуская трубки, оглянулся. Значит, Трескину доложили. Доложили ему, что Людмила парня отшила. Или, возможно, пробросила — последнее было бы точнее и ближе к истине. Когда Саша ускорил шаг и обогнал машину, никто не пытался ему препятствовать.
Безмятежно переговариваясь, девушки остановились, а машина где-то пропала, затертая загромоздившими улицу туристскими автобусами. Люда невзначай оглянулась, отчужденный взгляд ее скользнул по Саше, она шепнула что-то подруге, и они пошли дальше, оставив намерение ждать троллейбус. Стало понятно, что Люда не слишком уж хорошо владеет собой, и это как будто давало ему шанс.
Но мешала подруга. Подруга страшно ему досаждала, и все же тянуть он уж больше был не в силах — неопределенность становилась мучительна, он ринулся вдогонку:
— Люда!
Даже со спины заметно было внезапное, резкое действие, которое этот вскрик оказал на девушку, она остановилась.
— Мне нужно поговорить с вами!
— О! Я пойду! — всполошилась подруга.
— Катя, стой! — хватила ее за руку Люда.
— Я только расскажу вам, как все получилось, расскажу только, — заторопился Саша.
— А если я не хочу знать? — враждебно отозвалась Люда. В голосе ее звучала свойственная возбуждению дрожь.
— Не оправдываться — только рассказать! По порядку. Как есть. Прошу вас — ничего больше…
— А если я не хочу знать? Имею я право не знать? Мне, может, так удобнее — не знать! — Несмотря на ожесточенный тон, который требовал такой же резкой, размашистой жестикуляции, она цепко держалась за подругу. — Что вы хотите рассказать? Ничего этого не существует, вам понятно? Не было этого! И я знать не хочу то, чего не было и не существует! Не такая уж это прихоть — не знать. Это мое право!
— Да, — покорно прошептал Саша.
— И я прошу: не подходите ко мне! Ничуть я не сомневаюсь в ваших намерениях, только прошу: не подходите! Ни с какими намерениями! Ничего я против вас не имею, только не подходите! Понятно?
— Да, — бессмысленно проговорил Саша.
— Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу, и этого достаточно. Мне вполне достаточно и того, что мне ничего не нужно — ни объяснений, ничего!
— Да…
Внезапно она замолкла и посмотрела на Сашу. Самую чуточку по-иному, чуть дольше, внимательнее посмотрела и увидела, что он не в состоянии защищаться. Руки упали, и букет повис, как веник. И она сдержалась, она молчала, меняясь в лице, в лице отражались те же чувства, но она молчала. И ей понадобилось сделать еще одно усилие над собой, чтобы сказать:
— Не обижайтесь. Я не думаю… постараюсь не думать о вас плохо. Но я не могу вас видеть. Вот и все.
— Да, да, — деревянным голосом сказал Саша. — Я понимаю. Совершенно верно. Я вас хорошо понимаю. Да.
Подруга попробовала высвободиться, но стесняющего ее захвата одолеть не смогла — пришлось бы бороться, чтобы растиснуть безотчетно сжатую руку Люды.
— А цветы? — сказал Саша, обнаружив у себя букет. — Право… возьмите… без всякого…
Люда глядела на розы в глубоком потрясении, словно вопрос этот требовал от нее непосильной сосредоточенности. Казалось, она никогда не очнется… как вдруг лицо ее исказилось, вскинув ладонь, чтобы заслониться, она произнесла оглушенным голосом:
— Нет, это слишком.
Брезгливо отшатнувшись, Люда пошла прочь. Подруга замешкала лишь на мгновение — испытывала она потребность выразить взглядом сочувствие, мерещился в этом взгляде вопрос и некое сожаление… Был это только миг.
И вот Саша был уничтожен бесповоротно. Но несмотря на это, из всего, что наговорила Люда, в памяти уцелели нечаянным образом только две фразы: «не обижайтесь» и «я не думаю о вас плохо». Едва ли после всего, что Саша уже совершил, можно было считать за труд задачу немножечко переставить слова так, чтобы они звучали сорвавшимся невзначай признанием: «я думаю о вас хорошо». Между тем и этим — думаю — не думаю — лежала, если признаться, бездна. Но бездны существуют лишь для того, кто склонен в них заглядывать.
