О том, что будет потом, Андрей не задумывался в тот момент.
Мучительные бессонные ночи, яростное нежелание общаться с кем-либо, постоянная угрюмость превратили его буквально за несколько недель в невыносимого типа, в злую карикатуру на себя прежнего.
«Влип мужик», — сочувственно говорили парни на курсе. Кто-то вспомнил то веселое происшествие с девушкой-гидом, и вскоре уже весь курс недоуменно зашептался: «…неужели он из-за нее?». — «Ни кожи, ни рожи», — цинично пожимали плечами знатоки женской красоты, видевшие Олю, и категорически отрицали возможность свихнуться из-за такой — маленькая, личико простое, очечки дурацкие, платьице немодное, прически, опять же, никакой… Упаси Боже! Такая только в кошмарном сне приснится! Хотя, чем черт не шутит?.. Всякое бывает в жизни.
Но точно никто ничего сказать не мог. Боровская, наслушавшись разных мнений насчет Андрея, снова пошла к декану.
Приближалась сессия…
Сейчас вспоминать те метания ему было и грустно и сладко.
Он шел по центральному проспекту города, с удовольствием ощущая томительное волнение. Весенний Минск!
Когда это было? Мягкие блики апрельского закатного солнца ложились на тротуары, дома, припаркованные машины. Отсутствие привычной московской сумятицы, толчеи и пробок на улицах и проспектах города создавало ощущение свободы и простора. Многие шли парами, неторопливо, беседуя о чем-то своем.
Андрей любил Минск именно за эту неспешность, несуетливость и завидовал минчанам, имевшим возможность вот так, провинциально беспечно, бродить по своему уютному городу.
Андрей прошел мимо минского почтамта, перешел по подземному переходу улицу и направился к вокзалу, чуть ускорив шаг. Еще спустя минут десять сел в свою электричку и облегченно вздохнул.
Теперь в путь!
После безуспешных поисков Андрей совсем отчаялся. А тут еще мать начала «доставать» своими расспросами. По ее неуклюжим попыткам казаться тонким психологом он понял, что ей уже кто-то доложил. Кто-то очень «заботливый» из университета. Придя к такому выводу, Андрей обнаружил, что ему не с кем поделиться своей бедой. Конечно, у него были приятели, друзья, знакомые, девчонки (милые, но в большинстве своем — пустые создания). Но никому из них он не мог бы излить душу, рассказать о том, что мучило его. Никому! Самое большее, что они способны были выслушать без скуки или насмешки, — это цинично-подробное описание очередного любовного приключения. Никто не мог ему помочь. Даже бабушка, мать отца, к которой он тайком от матери приезжал, в последнее время не могла логично соображать, без конца ругая свою невестку и Горбачева.
Но как-то вечером, когда Маргарита Львовна снова задерживалась на каком-то своем заседании, они сидели с отцом перед телевизором. Андрею было плохо как никогда: в очередном агентстве он получил отрицательный ответ. Да и в университете дела шли хуже некуда.
Отец никогда не вмешивался в его дела, никогда не пытался, в отличие от матери, «капать на мозги». «Привет, па!» — «Здорово, сын. Как дела?» — «Нормально» — обычный их разговор. Как так получилось, Андрей не мог понять и чувствовал, что это было не правильно. Интуитивно сын понимал, что отец — размазня, добровольно улегшийся под оба каблука Маргариты Львовны. Но, возможно, и ценил его за эту интровертность, мягкость, пофигизм, безмятежную созерцательность процессов, которые не в силах был изменить.
И услышав от него сочувственную реплику, Андрей даже немного удивился.
— Что, сын, тяжело?
— Есть немного.
— Мать говорила, что ты совсем голову потерял. — Отец произнес это без насмешки взрослого над молодым. Оба понимали, о чем идет речь.
И тут Андрей «раскололся». Опустив голову на руки, он глухо рассказал об Оле, осторожно подбирая слова, словно шел по зыбкой почве, рискуя провалиться. Больше всего он боялся казаться фальшивым, банальным. Боялся, что отец поставит его чувства в один ряд с чувствами, которые должны испытывать другие люди в таком положении, ибо был уверен, что его чувства самые необычные, самые удивительные… Андрей боялся, что отец не поймет его, но пошел на этот риск, так как в душе накипело все, наболело и помощи никакой не было.
Отец выслушал его молча, чуть склонив голову, но смотрел прямо, не отводя взгляда.
А Андрей все говорил и говорил, выплескивая накопленное и испытывая при этом невероятное облегчение. Закончив рассказ, он ошеломленно замер. Спустя какое-то время отец неожиданно привлек его за голову к себе и шутливо потрепал костяшками пальцев макушку.
— Завидую тебе, сын, — вздохнул отец с улыбкой.
Андрей испытал от этого простого жеста неизведанное раньше удовольствие. Возможно, все эти годы он и мечтал о том, что отец вот так привлечет к себе, расспросит о делах…
— Вся моя жизнь, — продолжил Сергей Петрович, — голый расчет, математическое извлечение максимальных выгод при минимальной затрате сил, бесконечное взвешивание желаний, поступков, слов на внутренних весах с ярлычками «Полезность» и «Бесполезность» на чашах. И я рад, что ты не такой. Рад и счастлив, что мой сын способен, очертя голову, без всякого расчета нырнуть в самую пучину страстей. Я горжусь тобой. Горжусь, что ты вырос не эгоистичным, а честным парнем, хотя моя заслуга в этом минимальна. Мы ведь с тобой даже не говорили толком до этого. И я благодарен тебе, что ты рассказал мне о своих проблемах. Именно мне, хотя, видит Бог, я меньше всего этого заслуживаю.
— Ты мой отец, — тихо напомнил Андрей, чувствуя невероятное облегчение.
— Тебе бы нужно было почаще мне об этом напоминать. Ну, ну, сын! Держись!
Андрей почувствовал, как теплая благодарность к отцу переполняет его душу. Ведь этот человек не был виноват в том, что мать-диктатор превратила его в ничто, устранила от воспитания сына и сделала простым, безгласным членом «ячейки общества» (если бы общество не ввело в канон семейственности понятие «муж — жена», Маргарита Львовна, как теперь подозревал Андрей, запросто вышвырнула бы эту «балластную деталь», называемую «мужем», за борт семейного челна). Что чувствовал отец, ежедневно подвергаясь унижению? О чем думал? Почему не покинул их и не избавился от муки, ущемлявшей его гордость? Расчет? Или все из-за него, своего сына?
Отец был добрым, мягким человеком. Эти качества мать сразу отнесла на счет безвольности. Но не всем же быть супергероем с мужественным тяжелым подбородком и холодным блеском в глазах! Просто отца нужно было принимать таким, какой он есть. И любить…
И тогда Андрей со всей очевидностью понял, что мать никогда не любила отца. Значит, что-то неправильное произошло между ними. Раньше любовь в понимании Андрея имела весьма абстрактные очертания: так, баловство взрослых! Поцелуи, там, нежные слова… И одновременно присутствовало ощущение тайны, которую они знали, но скрывали.
Познав впервые в 16 лет плотскую любовь, он отчетливо подумал: и только-то?
Но даже после этого ощущение тайны не исчезло. Осталось что-то еще… И познать это «что-то» ему никак не удавалось.
Андрей знал многих женатых людей и видел, чувствовал — они знают эту тайну! Знают и берегут.
До встречи с девушкой-гидом он признавал это «знание» и за родителями. Но сейчас все перевернулось! Он сам невольно прикоснулся к этой тайне (пусть лишь чуть-чуть), боясь назвать ее затасканным, банальным словом «любовь». А родители? Почему у них было не так? Почему они обделили себя? Почему смирились, свыклись с невеселым поскрипыванием семейной повозки, катившей их в безрадостное, лишенное чувств будущее… к старости, не озаренной светлыми воспоминаниями? Зачем тогда все это? Зачем он? Зачем эта квартира, современная мебель, дача в Переделкино, машины? К чему это все, если нет главного?
Все эти мысли пронеслись в голове Андрея ярким метеором. И ему стало жалко родителей, как бывает жалко убогих калек.
И эту жалость прочел в его глазах отец (по крайней мере, Андрею так показалось).
— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказал Сергей Петрович. — Но так сложилась жизнь. В нашем возрасте поздно что-то менять. Можно только начать с самого начала. А у меня на это нет ни сил, ни мужества. Вот поэтому я и не хочу, чтобы у тебя было также. Не хочу! Но мать раздавит тебя, стоит тебе только на шаг отступить. Раздавит простым микрокалькулятором, на котором подсчитает убытки, приносимые твоими чувствами. Не позволяй ей подсчитывать твои убытки, ибо они только твои и ничьи больше! Ты понимаешь меня, сын?
Андрей медленно кивнул.
— Отлично. Я помогу тебе. Рассчитывай на меня, сын.
Эти слова отца запечатлелись в памяти Андрея, как запечатлелись клинописные значки на великих «халдейских таблицах», — навечно.
«Не позволяй ей подсчитывать твои убытки…»
