Заново отделывались также ванные и уборные; Джозеф побаивался зеркал — вдруг новый обитатель посмотрит в зеркало и увидит там своего предшественника? Зеркала на такое способны, считал Джозеф Грепалли. У них есть память, свой собственный взгляд на мир. Все старые лица похожи одно на другое, однако не все их обладатели готовы с этим согласиться. Джозеф любил давать волю фантазии. Сам он был доктор филологии, его отец, доктор Гомер Грепалли, знаменитый врач-геронтолог и психоаналитик, завещал сыну “Золотую чашу”, и тот сделался специалистом во всем, что необходимо знать руководителю такого заведения. У сестры Доун был диплом, позволяющий ей работать в области гериатрической психиатрии, руководству “Чаши” этого было вполне достаточно.
— У нас в списке ожидающих двадцать пять человек, — сказала сестра Доун, — но все это не наши пациенты. Божьи одуванчики, долго не протянут: избыточный вес, социопатия, есть лауреат Пулицеровской премии, это хорошая реклама; но она закоренелая курильщица.
По ночам сестра Доун проскальзывала к Джозефу в спальню. Коренастая, с большим бюстом, квадратной челюстью и яркими темными глазками-пуговками на землистом лице, эта сорокадвухлетняя женщина была более привлекательна раздетой, чем одетой. Днем она ходила по коридорам, стуча невысокими каблуками, с широкой улыбкой, занимавшей все пространство между белым или голубым полотняным халатом и полотняной же шапочкой, и призывала обитателей “Золотой чаши” к еще более углубленному самопознанию.
— Я доверяю вашему суждению, сестра Доун, — сказал доктор Грепалли. Почему-то он ощущал неловкость сродни той, какую испытываешь в рыбном ресторане, когда стоишь перед аквариумом и выбираешь омара, который умрет, чтобы тебе приготовили из него деликатес.
— Мне кажется, все они трудные, без твердых принципов. Ни с кем не найдешь общего языка, не то что прежде. Даже у стариков непомерно завышенная самооценка. От молодых нахватались. — “Трудные” в ее устах значило, что люди слишком разборчивы в еде, критикуют персонал, спорят по поводу лекарств, отказываются от групповой терапии, ленивы и неэнергичны, но самое скверное — большинство их родственников умерли молодыми. Все желающие стать друзьями по чаше должны были представить не только надежные доказательства финансовой кредитоспособности и биографию, но и подробную историю рода, а также ответить на вопросы анкеты, которую составила лично сестра Доун, чтобы определить характер человека.
Джозеф Грепалли, грубовато-добродушный и обаятельный, чем-то напоминал режиссера Красснера, как потом обнаружила София. В знакомом нам облике сестры Доун жила совсем другая женщина, худая и стройная, она обожала сладкий кофе и сдобные булочки, но никто об этой другой сестре Доун не догадывался.
— Нужно закинуть сеть, — сказал Джозеф Грепалли, — опустить ее как можно глубже.
Друзья по чаше называли его Стефаном — из-за Стефана Граппелли[1], люди беспомощные любят давать шутливые прозвища тем, в чьей власти они находятся, ведь даже самая безобидная насмешка помогает выжить.
Я подъехала к дому Фелисити — Дивайн-роуд, 1006, вилла “Пассмур” — в начале первого ночи. Самолет компании “Юнайтед Эйрлайнс” вылетел из аэропорта Хитроу в Бостон в двенадцать пятнадцать, я находилась в списке ожидающих больше часа — то ли будет билет, то ли не будет. Противное состояние. Нет, я не боюсь летать, просто предпочитаю знать, что со мной произойдет в ближайшем будущем. Когда я уходила из дома, великий режиссер спал в моей постели, и я оставила ему записку, что уехала к своей больной бабушке, вернусь в понедельник. Для озвучания я им не нужна. Теперь, когда картина утверждена и ничего важного в ней трогать нельзя, ее можно передать любому достаточно опытному монтажеру. Мне хватит головной боли, когда я вернусь и мы будем подкладывать звук. Я могу отличить хорошую мелодию от плохой, но в музыке ничего не понимаю и потому готова (почти готова) уступить первое или, если угодно, последнее слово более сведущим, чем я, в отношении картины, которой я должна дать финальное добро.
Мне поменяли билет на бизнес-класс, это было удачно. Студийный агент по продаже билетов сообщил, что я снимаю вместе с Красснером новый фильм “Здравствуй, завтра!” (дурацкое название, сценарий написан по любовному роману “Запретная стихия”, целый год подготовки к съемкам он назывался просто “Завтра” — как раз то, что нужно, потому что это что-то вроде путешествия в прошлое и в будущее через отношения Лео и Оливии, “Здравствуй” вкралось к концу съемок, рекламщики так в него и вцепились, ну и пришлось оставить), а всем, кто связан с кино, всюду зеленый свет. Видите, как мне трудно выкинуть из головы перипетии киношной беллетристики. Ведь я, по сути, пересказываю вам содержание фильма “Здравствуй, завтра!”, которым сейчас перестала заниматься.
Перелет прошел приятно; спать в самолете я не могу, поэтому посмотрела пару видеофильмов на экране маленького телевизора, который полагается каждому пассажиру дорогого класса. Я, однако, предпочитаю общий экран, который сейчас опускают только в хвостовом, дешевом, салоне, где вы можете разделить удовольствие от просмотра картины с другими зрителями, именно этого мне всегда и хочется. Ведь фильмы для того и снимают, чтобы их смотрела большая аудитория в кинотеатре и на огромном экране, домашнее видео — жалкий суррогат, разновидность порока, которому предаются в одиночестве.
Бостон — один из самых приятных аэропортов для прилетающих иностранцев. Иммиграционный контроль пропускает вас в считаные минуты. Самолет местной авиалинии очень быстро доставил меня в Хартфорд — некогда торговый форт, основанный голландцами, а ныне страховая столица мира. Все шло как по маслу. Но в Хартфорде, увы, меня встретила приятельница и соседка Фелисити, Джой, пожелавшая во что бы то ни стало доставить меня на виллу “Пассмур”, Дивайн-роуд, дом 1006. Джой жила в доме 1004, именовавшемся “Уиндспит”. В самолете нервы мои отдыхают, но тут же рвутся в клочья, если за рулем сидит кто-то другой, а не я, в особенности если этот другой почти ничего не видит и не слышит и к тому же истошно вопит, желая убедить мир, что людям без него не обойтись, хотя сам в этом не слишком уверен.
— Мне семьдесят девять, никогда не скажешь, правда? — прокричала Джой, направив носильщика с моим чемоданом к своему “вольво”. Лицо у нее было бледное и худое, крашеные белокурые кудряшки всклокочены, рот широко раскрыт в навеки приклеенной улыбке. Одета в изумрудно-зеленый бархатный спортивный костюм, такой более пристал любительнице гольфа из Флориды, чем благопристойной вдове, о которой мне рассказывала бабушка. Джой была добрейшая душа, во всяком случае, сама она так считала, только слишком шумная. На корпусе “вольво” имелось множество вмятин, крепление бокового зеркала погнуто.
— Никогда в жизни, — поддакнула я. Зачем обижать и обескураживать старушенцию? Без нее мне не добраться до бабушки. Дорога шла лесом, сумерки сгущались. Джой нажимала на тормоз вместо газа или на газ вместо тормоза, а то и на обе педали вместе, и когда “вольво”, подпрыгнув, останавливался, она пугалась, что задавила какую-то бессловесную зверюшку, выключала двигатель, выходила из машины и принималась искать жертву, светя фонариком, который всегда держала под рукой именно для этой цели. Машину она и не думала отводить к обочине, но, к счастью, в это позднее время движения на проселочных дорогах почти не было. До индейца-следопыта ей было далеко, она устраивала такой шум и крик, что раненое животное, будь у него хоть капля сил, давно бы убежало.
— Я не такая, как вы, англичане, не стану ходить вокруг да около, я всегда все говорю открыто! — вопила она, пока мы усаживались в машину после тщетных поисков несуществующего скунса с перебитой лапой. — Я больше не могу взваливать на себя ответственность за вашу бабушку, это несправедливо по отношению ко мне. Ей надо переехать в какой-нибудь более густонаселенный микрорайон, где живут люди ее возраста.
Я согласилась, что бабушке действительно будет там лучше.
— Но разве Фелисити в чем-нибудь убедишь, ничего не желает слушать! — прокричала Джой, как бы оправдываясь. Я согласилась, что действительно убедить Фелисити трудно.
— Этот тиран и подонок, ее муж, наконец умер, оставил бедняжку в покое, она теперь имеет право пожить для себя.
Я знала Эксона (с одним “с”, в отличие от мозолящего по всему миру глаза нефтяного монстра), мне бы в голову не пришло назвать его подонком и тираном, это был вполне симпатичный зануда-профессор, преподавал право в Коннектикутском университете, четыре года назад умер, и с Фелисити ему пришлось ох как несладко. Так я и сказала Джой. Это было очень неразумно. Она вдавила в пол одновременно педали и тормоза и газа, и, когда машина, подпрыгнув, встала — “вольво” на многое способен, но вот мысли читать не умеет, — она непременно захотела выключить фары, чтобы аккумулятор не разряжался, и ринулась с фонариком в лес, спускалась в овражки, карабкалась по склонам, ища оленя, которого она ранила, тут у нее не было ни малейших сомнений. На этот раз я с ней не пошла, я вспомнила про болезнь Лайма, это что-то вроде гнуснейшего затяжного гриппа, им заболеваешь после укуса оленьего клеща — крошечной, с булавочную головку, твари, которой кишмя кишат именно здешние леса. Клещ прыгает на человека, впивается в кожу и кусает. Если вы не поленитесь тщательно осмотреть себя, при том, что у вас хорошее зрение, и не позднее, чем через сутки, удалите клещей пинцетом, все обойдется, но стоит проглядеть хотя бы одного, и он зароется глубоко в тело, тут уж вы можете проститься с работой на много месяцев. Нет, лучше мне остаться в салоне “вольво”, захлопнуть двери и поднять стекла. Может, эти клещи очень высоко прыгают. Будь это комедия, Джой по законам жанра полагалось сломать ногу, и вокальное выражение ее боли было бы поистине ужасным. Пока я представляла себе эту не слишком человеколюбивую картину, послышался шум, он мгновенно перерос в рев, и в двух-трех дюймах от “вольво” пронесся длинной тенью гигантский тягач с платформой. Слепя огнями и оглушительно сигналя, он скрылся в темноте. Я отключила сознание, как во время рекламы на телевидении, и стала ждать, когда вернется настоящая жизнь. На меня напал столбняк.
