— Черт! Эва сойдет с ума. Я должна присутствовать на ее выступлении.
Кенни засмеялся и снова прижал меня к себе, убирая волосы с моего лица.
— Ты еще сексуальнее, когда переживаешь, — сказал он.
У него был легкий западный акцент в стиле Харди[2], что меня вначале в нем и привлекло. Мне нравилось представлять, что я — Тэсс д’Эрбервилль[3], а он дикий житель лесов. Мне нравилось играть, перевоплощаться, а Тэсс в то время была моим кумиром. О ней написано в моем конспекте по английской литературе. Я взглянула на корзину с клубникой, которую купила из-за метафорической любви Харди к диким фруктам. Мы с Кенни съели несколько ягод изо рта друг у друга, а остальные размякли под солнцем. Нам хватило всего пары ягод, чтобы перейти к более утонченным удовольствиям.
Мы с Кенни познакомились в баре «Хобнейл» пару дней тому назад. Это был старый местный бар, спрятанный в буковом лесу и поэтому считавшийся безопасным местом. У пожилого хозяина бара Габриэля была своя жизненная философия. Он закрывал глаза на подростковое пьянство и ежедневные попойки после работы — ради мирной жизни, как он говорил. Пиво из бочек в погребе лилось рекой. Всего здесь было в избытке, кроме порядочности. Все приходили сюда, преследуя собственные интересы. Даже сержант Сарджент, местный полисмен, являлся одним из постоянных клиентов бара. Никто не хотел здесь лишнего беспокойства: посетители коротали время за стаканчиком, иногда помогая друг другу выкарабкиваться из липких луж. Уверена, что сержант Сарджент заходил в «Хоб» неспроста: языки у пьяных развязывались, и он выведывал всю подноготную о местных правонарушителях.
Кенни стоял, облокотившись о барную стойку и спокойно беседуя с Габриэлем. Перед ним был стакан с мутной жидкостью карамельного цвета, а у ног лежала старая овчарка хозяина заведения. Кенни ничем не отличался от местных парней: высокий, крепкий как дуб, со своенравным выразительным лицом. Он казался таким естественным, неиспорченным цивилизацией, с неухоженными ногтями. Все в нем было немного диким, особенно взгляд.
Заметив мое приближение, Кенни взглянул на меня, а Габриэль, улыбнувшись, познакомил нас.
— Кенни, это Эстер Гласс из Икфилд-фолли, одна из моих новых постоянных посетительниц.
Кенни с интересом осмотрел меня с головы до ног, кивнул и сделал продолжительный глоток из стакана. На тыльной стороне его ладоней были татуировки: на правой «власть», на левой «слава».
— Кенни — сын Майка Харпера, — немного печально продолжил Габриэль. — Мне не хватает его присутствия здесь, в баре. Мы вместе вернулись с войны. — Он усмехнулся: — Вас, ребятки, тогда еще и на свете не было.
Я знала Майка Харпера и слышала о его своенравном сыне. Пару лет никто Кенни не видел. Ходили слухи, что он отсиживал срок. Тем временем Майк уехал. Насколько я помню, миссис Харпер давно уже с ними не жила. Дом пустовал. Я знала, где он находится: на опушке леса, с другой стороны от арендуемых нами земель.
— Приятно, что его плоть от плоти вернулась в деревню, — рассуждал Габриэль, неторопливо обслуживая других посетителей.
Мы с Кенни завели осторожный разговор. Он сказал, что остановился в доме отца, и, когда мы прощались, я знала, что наши пути скоро снова пересекутся.
Теперь я ощущала давление его бедер на свой живот. Двигаясь из стороны в сторону, я высвободилась, села и принялась вытряхивать травинки из волос. Еще больше травинок было на моей черной футболке с надписью «Эхо энд Баннимен», которую я натянула через голову. Я не носила бюстгальтер за ненадобностью: у меня была крепкая и упругая грудь. Сегодня днем мне хотелось, чтобы Кенни увидел, как мои соски провокационно торчат сквозь тонкий хлопок. План сработал.
Когда я начала собирать альбом и карандаши, Кенни признал свое поражение, встал и натянул через голову застегнутую на все пуговицы рубашку. Затем достал из-за уха «косяк» и закурил. Запах дымящейся марихуаны приятно сочетался с легким вечерним ветерком. Я повернулась и некоторое время смотрела на него. Небритый, широкоплечий, с черными как смоль длинными курчавыми волосами, — в его жилах текла цыганская кровь, как он кокетливо признался мне в баре, — Кенни будоражил мое воображение. Он был из другого, неизведанного мира и не интересовался идеологией и этическими нормами, принятыми у нас в общине. Он беззаботно говорил, что его занимает лишь настоящий момент и только собственная жизнь. Для меня это был человек с другой планеты, вечный странник, всегда неустроенный и непостоянный, одинокий, и, что самое главное, намного старше меня. Зрелый. На самом деле за неделю до нашей встречи Кенни исполнилось двадцать.
— Садись, Эст, — ласково сказал он, и его глаза блеснули в свете заходящего солнца. — Я подвезу тебя.
Я обняла его за талию, и мы понеслись, без шлемов, мимо живой изгороди, вдоль которой росла петрушка; мотоцикл урчал как разнеженный кот. С крон каштанов на нас смотрели цветы-свечи, робко дотрагивающиеся друг до друга. Шея Кенни слегка загорела на весеннем солнце. Я уткнулась в нее носом и закрыла глаза. Мои темные волосы развевались на ветру. Был май, мне исполнилось шестнадцать, и меня полностью поглотила первая страстная любовь — и, что самое важное, наконец-то я оставила детство позади. Кенни помог мне это сделать. Я не сопротивлялась, даже, напротив, провоцировала его. Пока мы ехали домой, я наслаждалась новым чувством: теперь я настоящая женщина. Даже больно не было. Правда, особого удовольствия я тоже не испытала, но мне казалось, это придет со временем.
Я запыхалась. У главных ворот Кенни остановил мотоцикл и так крепко меня поцеловал, что я затрепетала, затем отклонился, понимающе улыбнулся и убрал волосы с моего лица. Мне хотелось как-то отметить этот момент между нами, поэтому я вырвала из альбома его портрет и протянула ему.
— Спасибо! — хихикнула я и побежала по дорожке к дому, стараясь не сильно шуметь, ступая по гравию.
В зале уже наступила тишина. Я попыталась бесшумно закрыть дверь, но она скрипнула, как я и ожидала. Вслед за этим аудитория в количестве тридцати человек (я знаю точно, потому что сама расставляла стулья) повернулась, чтобы посмотреть на опоздавшую. Сборище неудачников, подумала я, высоко держа голову. Садясь на единственный свободный черный пластиковый стул в заднем ряду, я осторожно скрестила ноги, только сейчас осознав отсутствие нижнего белья. Я взяла застрявшую в складке юбки травинку, покрутила ее в пальцах, затем взглянула на оратора. Эва уже поднялась на сцену и нацепила очки на кончик носа. Она посмотрела в свои записи, которые держала в правой руке, затем перевела пристальный взгляд на меня. Когда наши глаза встретились, я заметила, что она нахмурилась. Я не сдержалась и ответила ей дерзкой счастливой улыбкой. Ее накрашенные глаза — эти два опала искусной огранки — сверлили меня, седые волосы были гладко зачесаны назад и собраны в пучок. Эва надела желто-синее платье с прямоугольным вырезом на шее. Никаких украшений. Хотя украшения Эве и не требовались. Высокая, элегантная, с гибкой шеей и тонкими запястьями, она напоминала лебедя. И шипеть она умела не хуже, когда злилась.
Мой отец Симеон тоже посмотрел на меня, но его взгляд был спокойнее. Он подался вперед на своем стуле, сидя рядом со сценой лицом к аудитории. На Симеоне были выцветшие джинсы и однотонная белая марлевая рубашка. Он сцепил руки на затылке и с интересом наблюдал за присутствующими. В конце концов, эти заметки могли пригодиться ему для следующей научной работы.
Наверное, Симеон только что представил Эву публике. В ее присутствии отец, как и все остальные, терял свою значимость. Сейчас он показался мне таким слабым. Он начинал стареть. Отцу было шестьдесят шесть. Мама все еще пребывала в возрастной группе «за сорок», и хотя волосы ее давно уже поседели (она, конечно, отказывалась их красить), но на лице почти не было морщин и фигура оставалась безупречной. Симеона можно было принять за ее пожилого покровителя. Он действительно обеспечил Эву тем будущим, к которому она стремилась. Именно отец арендовал эти земли, затем пригласил сюда несколько таких же романтиков с семьями, и так образовалась наша община.
У Эвы была научная степень по философии. Она также исповедовала принципы крайнего феминизма. Это гармонично вписывалось во взгляды Симеона и его друзей. Эва вела себя очень независимо. К этому времени их с отцом отношения носили абсолютно платонический характер. На самом деле так было с момента моего зачатия. Они никогда не делили одной спальни, не говоря уже о кровати. Сейчас Эва с Джоном Крессфилдом, поэтом. Кажется, у них были серьезные отношения, хотя я никогда не вдавалась в подробности их романа. Создавалось впечатление, что их любовь выросла из неприязни. Эва и Джон были вместе так давно, что мысль о страсти вызывала недоумение. Страсть казалась бы неуместной. Они оба уже стары, думала я, глядя на мать. Мне также казалось, что их явная близость нарушила бы некое равновесие в нашей общине, — всегда чем меньше сплетен, тем спокойнее. Думаю, Симеон придерживался того же мнения, но он никогда бы не высказал его. Он был слишком спокойным человеком, чтобы выражать такие чувства как ярость или ревность.
