Графиня Конкордия Васильевна имела настолько силы, чтобы удержаться в присутствии дочери от слез, которые жгли ей глаза.
Она засмеялась, но в этом смехе были слышны рыдания.
Она стала утешать девочку, уверяя ее, что кровь не есть еще признак серьезной или опасной болезни, и достигла своей цели.
Маленькая Кора утешилась.
Выбрав удобную минуту, графиня Конкордия вскоре удалилась в свою комнату и там перед иконой Божьей Матери предалась своему горю, с рыданиями моля Пречистую Заступницу не отнимать у нее единственное утешение в жизни.
«Впрочем, да будет Святая воля Твоя!»— закончила она свою молитву.
Это был величайший пример истинной христианской покорности.
Бедной женщине не оставалось более никого и ничего, из тех и из того, как она любила и о чем мечтала.
Вся ее любовь и все мечты разрушались.
Маленькая Кора — ее единственная отрада, была центром ее домашнего очага, целью ее жизни, и она обречена лишиться ее.
Хотя небо и не присудило ее принести эту жертву собственными руками, с ней все же повторялась библейская история Авраама, приносящего в жертву Богу своего единственного сына.
«Да будет Святая воля Твоя!»
Жертва патриарха была испытанием. В последнюю минуту Бог сжалился над огорченным отцом. Здесь же несчастная мать знала, что только чудо может спасти ее дочь, но что она недостойна чуда.
Болезнь, которая съедала хрупкий организм бедной девочки, была из тех, которые не щадят никого и никогда и против которых нет спасения.
Но несмотря на голос холодного рассудка, в сердце человека всегда живет надежда.
Графиня Конкордия вела ожесточенную и упорную борьбу с развивающейся болезнью дочери.
Казалось, сама смерть должна была покориться этой необычайной нравственной силе матери.
Увы, чудные минуты надежды были кратковременны в сердце графини Белавиной!
Маленькая Кора быстро угасала.
Она слабела день ото дня и с улыбкой на устах, с возрастающими надеждами на будущее приближалась к тому миру, где нет ни печали, ни воздыхания.
Весной она снова стала кашлять кровью, и силы ее стали падать с ужасающею быстротой.
Она в окно улыбалась цветам и птицам, лежа на покойной кушетке.
Когда наступило лето, жары, хотя и не особенно сильные в той местности, стали утомлять ее.
— Мама, — раз сказала она, — что делает папа? Сколько времени, как мы уже не видали его.
Бедная мать отвечала, что он уехал по делам, которые, видимо, его задержали.
Чтобы успокоить свою дочь, она обещала напомнить графу, чтобы он поспешил своим приездом.
У графини, таким образом, явилась двойная тяжелая забота: скрывать перед лихорадочными глазами ее дочери свое собственное горе и вместе с тем изыскать средства заставить графа посетить умирающую дочь.
В это время она еще ничего не знала о вероломной проделке Надежды Николаевны Ботт.
«Современная подруга» продолжала изредка навещать ее и говорила совершенно равнодушно об ее муже.
Она даже сообщила ей, что наполовину исполнила порученную ей миссию.
Граф Владимир остепенился, почти порвал все с «полусветом», живет сравнительно скромно, но, конечно, в несколько месяцев нельзя требовать, чтобы он совершенно изменил свои привычки, и что настанет скоро, по ее мнению, то время, когда он раскаявшийся вернется к жене и дочери.
Вскоре, впрочем, г-же Ботт стало трудно играть двойную роль. Ее посещения прекратились вовсе. Она испытывала в присутствии Конкордии Васильевны то же чувство, которое должен испытывать преступник, приведенный перед лицо своей жертвы.
Кроме того, Надежде Николаевне и без графини было много хлопот, чтобы удержать около себя графа Владимира Петровича.
Вот все, что узнал относительно бедной покинутой женщины Федор Дмитриевич Караулов, но этого было достаточно, чтобы она сделалась для него еще дороже.
Действительно, он не только теперь чувствовал любовь к графине Конкордии, но и страдал вместе с ней ее незаслуженными страданиями.
Он почти возмущался несправедливостью неба.
Но и в его сердце жила надежда, что все еще обойдется, что в конце концов она будет счастлива, что она завоюет себе это счастье, принадлежащее ей по праву.
Быть может, он судил по себе, человек энергии и труда, который шаг за шагом завоевал себе сначала знание, а затем и славу.
Однако и он при этих условиях не был счастлив, жизнь его не была полна, а сердце, великодушное и доброе сердце, было лишено радостей.
У графини Конкордии в начале ее жизни было все, исключая одного.
Точно в сказке, где одна из обиженных неприглашенных фей на праздник по поводу рождения дочери царя, в то время, когда остальные феи уже отдали свои дары, является и изрекает суровый приговор.
Молодость, красота, богатство, знатное имя — все будет иметь новорожденная, но она не будет знать супружеской любви, и последнее сделает все дары других фей ничтожными.
Страстное почти непреодолимое желание видеть графиню Белавину порой появлялось у Караулова, и как это желание ни было естественно и скромно, он боялся поддаться ему.
Он считал это со своей стороны непростительным малодушием.
«Она, Вероятно, совершенно позабыла обо мне, а может быть еще хуже, она презирает меня, как друга ее недостойного мужа!» — думал он.
Эта мысль, подобно капле раскаленного свинца, жгла ему мозг и заставляла невыносимо страдать.
Сколько раз он намеревался ехать в Финляндию, сколько раз принимался он писать письмо графине, но всякий раз останавливал себя и рвал написанное.
Ехать в Финляндию — не будет ли это походить на признание.
Писать, но кто дал право ему писать к ней: переписку должна начинать женщина.
Деликатный, воспитанный человек ни при каких обстоятельствах не должен нарушать правила приличия, особенно относительно женщины.
Такие Доводы приводил он самому себе, чтобы сдержать порывы своих желаний.
Между тем, повторяем, он страшно страдал.
Молчание в продолжение стольких лет со стороны женщины, которую он обожал и доверием которой он когда-то пользовался, это молчание, особенно теперь, когда она в горе, было для него томительно и невыносимо.
Он готов бы был отдать свою жизнь, чтобы принять хотя малейшее участие в ее жизни и доставить ей, хотя мгновение не Счастья, а лишь спокойствия, а между тем он был осужден быть безучастным зрителем ее несчастий.
Это желание парализировалось припоминанием последних слов Фанни Викторовны относительно единственной возможности утешить покинутую мужем женщину.
Фанни Викторовну он встречал довольно часто, грациозно полулежавшую на подушке изящной коляски, запряженной кровными рысаками, на набережной по дороге на острова.
Не то, чтобы Федор Дмитриевич фланировал по Петербургу, нет, видимо, сама судьба покровительствовала этим встречам, или же бывшая содержанка графа Белавина рассчитывала свои выезды таким образом, чтобы встретиться с человеком, в которого она была влюблена.
Чаще всего он встречал ее на Караванной, куда переехал, сняв небольшую и скромную квартирку.
Без фатовства Федор Дмитриевич мог подумать, что именно она ищет с ним встречи. Это было видно по красноречивым взглядам ее прекрасных глаз, бросаемым на него при встречах.
Однажды поздно вечером, возвращаясь к себе домой пешком по Караванной, он услыхал произнесенным свое имя.
Он оглянулся.
Из окна маленькой двухместной каретки высунулась дама, назвавшая его по имени.
Это была Фанни Викторовна Геркулесова.
Он вежливо подошел к ней, снял шляпу и с почтением, которым обязан всякий порядочный человек всякой женщине, пожал ее дрожащую от волнения руку в перчатке с бесчисленным количеством пуговиц.
Она заговорила со смехом, сквозь который, впрочем, явственно слышались слезы.
— Я никогда бы не осмелилась остановить вас днем.
— Это почему же? — спросил он с улыбкой.
— А потому, что вы человек серьезный, и я не взяла бы никаких денег компрометировать вас.
— А теперь?..
— Теперь — это разница. Теперь темно, и улица почти пуста. Нет никого, кто бы сказал, что доктор Караулов разговаривает с известной Фанни, которая влюблена в него.
И прежде чем Федор Дмитриевич успел отдернуть свою руку, она прильнула к ней горячим поцелуем.
— Что вы, что вы! — воскликнул он.
— Послушайте… — заторопилась она. — Сделайте для меня одну великую милость.
— Я весь к вашим услугам.
— Садитесь в мою карету и прокатимся на острова.
С минуту Караулов колебался.
Это, впрочем, не показалось ему особенно предосудительным.
Он исполнил ее желание и, открыв дверцу кареты, сел рядом.
Дверца захлопнулась.
Только внутри кареты, на мягких шелковых подушках, он понял, что сделал большую неосторожность.
