Диона вряд ли могла ему возразить — потому что не могла не согласиться. Но все же попыталась объясниться.
— Я люблю тебя. И хочу быть рядом с тобой. Если ты… если тебе это будет приятно… я не против, правда, не против… Я буду счастлива видеть тебя счастливым.
Она опять его рассердила; настолько, что он оттолкнул ее.
— О, великий Геркулес! Ты говоришь, совсем как Октавия!
— Ты был с нею?
Казалось, он был ошеломлен, а потом окончательно разозлился. Таким злым Диона не видела его никогда.
— Нет! Мне рассказал Антоний. Ты думаешь, я действительно буду счастлив, если ты будешь лежать, как рыба, вынося любую боль и все мои прихоти ради того, чтобы я получил минутное удовольствие? За это я могу заплатить женщине с рынка!
Диона с ужасом почувствовала, что они вот-вот серьезно поссорятся и потеряют друг друга. Она вдруг почувствовала себя одинокой и несчастной — у нее почти опустились руки. Но другая ее половина сказала: хватит ссор и мучений. Она бросилась к нему, развернула к себе лицом, и от резкого движения оба упали — к счастью, на ложе, а не на пол.
Диона была совершенно неопытна. Кое-что она знала, но совсем немного — много было лишь страха. Но постепенно страх ушел. А Луций Севилий вовсе не был евнухом, и злость его растаяла, как только ее рука коснулась его тела.
Это оказалось совсем неплохо, особенно когда она позволила себе отдаться своим чувствам. Поначалу было больно — она не сразу сумела расслабиться и казалась себе маленькой, словно девочка, хотя ее лоно и дало жизнь двоим сыновьям. Но потом боль отступила.
Диона еще никогда так не обнимала мужчину — двигаясь сообразно движениям его тела, не каменея от отвращения к себе. Не было необходимости терпеть и ждать, пока он получит свое. Они словно плыли в танце, счастливые и чуть смущенные. Никогда они не знали друг друга так, как узнали сейчас.
Диона с удивлением подумала, что не прочь потанцевать еще — словно такое возможно повторить… Все оказалось совсем по-другому, когда этого хочешь, когда кто-то смотрит на тебя и видит тебя саму, а не просто женское тело; видит Диону, а не свое отражение в ее глазах.
— Красавица моя, — прошептал он. — Любимая.
Слова, даже такие, были излишними. Диона прижалась губами к его губам. И двое словно слились воедино — тело с телом, сердце с сердцем, и сердца их бились в такт. Танец, начавшийся медленно, неловко, смущенно, может, для него так же болезненно, как и для нее, стал свободней, быстрее. Но не слишком быстрым. Было что-то… что-то в ней…
Она почти отстранилась. Почти… Это оказалось так незнакомо… так ново… и было…
Но что слова? Не придумано еще таких слов. И поэты, мнящие, что нашли всему воплощение, просто глупцы. Разве можно потрогать руками музыку, запах цветов?
Луций Севилий никогда не понял бы, почему она засмеялась — если бы она засмеялась. А возможно, и понял бы; он, единственный из мужчин. И Диона дала себе волю, и раздался глас самого счастья, громкий и радостный, — радости, большей, чем она сама, больше, чем целый мир.
Пение снаружи внезапно прекратилось, но затем зазвучало по-новому — внутри нее.
«Io Hymen Hymenaie!»
И потом вдруг:
«Io triumphe!»
Действие четвертое
АЛЕКСАНДРИЯ И АФИНЫ
34–32 до н. э
Победа! Наконец-то победа. Победа в Армении, отмщение за жизни, пожранные войной с Парфией, радость и ликование, ликование на всех просторах восточного мира.
По крайней мере, так хотелось думать Клеопатре и Антонию, ее супругу. Целый год он готовился к новой военной компании, а потом выступил: с меньшей помпой, чем в прошлый раз, но явно с большим успехом. На сей раз Антоний покорил Армению и захватил ее царя, царицу, их сыновей и все богатства вероломного царства. Конечно, это были не те несметные сокровища, какие принесла бы им победа над Атропатеной, но все же он буквально купался в золоте, приговаривая, что ничтожная капля парфянской крови скоро потечет рекой.
Но с этим можно было подождать — до нового сезона войны. А пока Антоний решил насладиться триумфом победы.
Он прибыл из Азии, как Дионис: в блеске славы, гоня перед собой своих царственных пленников, закованных в цепи из золота, которые были намного тяжелее, чем мог нести человек. Антоний ехал позади них на золотой колеснице, и тащили ее раззолоченные кони самой редкостной породы, какая только нашлась в конюшнях его величества армянского неудачника. Этих коней вырастили где-то в глубинах Азии. Их попоны горели, как золотые пластины, гривы слепили серебром; золотая сбруя была немыслимо щедро усыпана драгоценными камнями.
Клеопатра поджидала его, сгорая от нетерпения, на троне из золота, сама вся в золоте, и очень скоро глаз уже не мог выносить его блеска и искал отдохновения на тенях храма Исиды. Статуя богини вздымалась за спиной Клеопатры, разубранная, как и сама царица, — Исида в камне и Исида на земле, холодный мрамор и живая упругая плоть, богиня и женщина вместе в единый победоносный миг истории мира.
Антоний направил свою колесницу прямо в придел храма — золотые колеса прогромыхали по мощеному полу. Его пленники остановились перед Клеопатрой. Дети плакали, но молча, с бесстрастными лицами. Мать старалась, как могла, утешить их, но цепи тянули ее к земле и не давали обнять сыновей; полусогбенная, стоя напротив Клеопатры, она всем телом подалась к ним, пытаясь прижать их к себе, защитить от позора.
Царь Армении, хотя и бесславно свергнутый, стоял перед царицей Египта во весь рост. По обычаю ему полагалось склониться перед нею, упасть на колени, но он был слишком горд для этого.
Двое стражников царицы бросились к нему, чтобы силой принудить его покориться, но Клеопатра остановила их жестом поднятой руки.
— Не надо, — промолвила она. — Этот человек совсем недавно был царем. Не отнимайте у него гордость — это единственное, что у него осталось.
— Однажды, — сказал плененный царь, слишком холодно для жертвы, — тебя тоже поведут в золотых цепях — во время триумфа в Риме.
— Только не меня, — бросила Клеопатра. — Я лучше умру.
Она дала знак стражникам.
— Уведите! Держите его под стражей, но обращайтесь с ним хорошо. Накормите его, если он захочет. Помните, что этот человек — царской крови, и он был царем.
Клеопатра — царица и триумфатор — могла позволить себе такой широкий жест. Сейчас она была богаче, чем когда-либо раньше. Праздник, казалось, длился вечно — сплошная вакханалия, триумф Диониса. В самый его разгар толпы людей собрались под колоннами гимнасия, с трепетом благоговения взирая на лики божеств, сошедших с небес в земной оболочке. Золотые троны, инкрустированные серебром, возносились над толпой. Два самых высоких стояли бок о бок: на одном из них восседала живая Исида, а рядом — новый Дионис, живой Осирис, властелин и триумфатор на земле египетской. Чуть ниже, на тронах поменьше — но не менее подавляющих величием и роскошью, — сидели дети богов.
Голову Цезариона, старшего из них, царя Египта, венчали две короны: красная и белая. В руках он держал знаки божественной власти египетских фараонов — истоки их бессчетных династий терялись во мраке веков. Александр Гелиос тоже сжимал в руках знаки царского достоинства, но другого царства; он был одет в шаровары и обильно расшитую золотом парфянскую рубаху. А на голове его красовалась митра — высокая корона персидских царей, и стражниками его были армяне, совсем еще недавно охранявшие своего поверженного властелина. Голову сестры Александра, Клеопатры Селены, словно под стать его владычеству над Востоком, венчала корона Киренаики — земель, простиравшихся к западу от Египта; раньше половина их являлась провинцией Рима, а другая половина находилась под властью Крита. Теперь же Киренаику отдали ей — как детям простых смертных дают для забавы игрушки.
Младшему, Птолемею Филадельфу, чье имя было длиннее и больше, чем он сам, отошли царства Сирии и Малой Азии — земли, которые Антоний завоевал первыми, когда выступил походом из Македонии. Малыш был разодет, как царь Македонии: пурпурный плащ, широкополая шляпа, украшенная лентой диадемы; его стражниками были рослые дюжие македонские солдаты — такие некогда шли на Восток с самим великим Александром.
Клеопатра уже именовала себя царицей царей, а старшего сына — царем царей, господином и владыкой своих братьев и сестры. Он принял титул беспечно и нес его без труда. Куда больше значил для него — и для Рима — указ Антония, провозглашавший Цезариона законным и признанным сыном великого Цезаря. Это была пощечина Риму, и в первую очередь Октавиану — намеренная, точно рассчитанная и неслыханная по своей дерзости.
По мнению Цезариона, указ являлся всего лишь официальным признанием того, что и так все знали. Он мимоходом отметил это для себя, когда праздник завершился и можно было снова стать самим собой — сыном Клеопатры, братом и приятелем Антилла, любимцем Дионы с самого раннего детства. Пусть его называют царем царей — от него не убудет; мать правила очень успешно, и этот факт никак не задевал его самолюбия. Наоборот, Цезарион мог пока что быть таким же мальчишкой, как и все остальные: охотиться на птиц на болотах в окрестностях дома Дионы у озера Мареотис; скакать на золотисто-рыжем армянском жеребце рядом с Тимолеоном, у которого был нумидийский конь; сидеть вечерами в тени колоннады, подставив лицо легкому свежему ветерку, дувшему с озера. Уже месяц как спал летний зной, и после заката солнца воздух становился прохладным; но все же было еще тепло. Дул спокойный, приятный ветерок — подзывать птиц на озере было по-прежнему просто.
