— По-твоему, здесь не место обсуждать такие вещи, — не унимался Антоний, — даже если бы ты и хотел. Да? Но где найти лучшее место? Нас никто не слушает — кроме тех, кто имеет на это право; впрочем, здесь можно доверять всем без исключения.
— Ты полагаешь? — Луций надкусил пирог с миндалем и медом — Дионе понравился бы. Надо не забыть принести ей в салфетке.
Антоний плавно перевел взгляд на Клеопатру. Царица была не одна: на ложе рядом с ней сидел мальчик, похожий на львенка, — слишком крупный и сильный для своих лет, но все еще очень юный, чтобы не краснеть, когда мимо него прошла одна из обнаженных служанок-египтянок с подносом, полным сладостей. Нагнувшись, она предложила ему взять что-нибудь, и ее пышная грудь заколыхалась. Мальчик вспыхнул еще ярче — и стал похож на девственницу в вертепе, которая не знает, куда девать глаза.
— Скоро он станет мужчиной, — с гордостью сказал Антоний. — Смотри! Разве он не римлянин из римлян?
— И греков, — вставил Луций. — Теперь все зовут его Антиллом. Насколько, по-твоему, это по-римски?
— Настолько, насколько повелю я, — парировал Антоний, и на мгновение в его улыбке мелькнуло что-то хищное. — Антилл умом шустрее меня. И лучше схватывает, куда ветер дует. Двор царицы — и его двор, здесь он в безопасности. Но он должен следить за каждым своим шагом и научиться каждому выкрутасу придворных танцев. Моя царица и ее сын обучают его всему, что знают сами.
— Кстати, а где сейчас Цезарион?
— Изучает звезды с бандой философов. Они звали с собой и Антилла, но он предпочел повеселиться. В этом мальчик весь в меня. Мой сын! Звезды звездами, но ум мужчины должен быть занят мужскими делами.
— Например, вином и рыбьими хвостами?
Антоний от души рассмеялся.
— Именно так! И царицами, старина. И царствами.
— Неплохо, — улыбнулся Луций. — Но некоторые поговаривают: царица вертит тобой, как хочет, водит за нос и опаивает вином, в которое ты всегда рад сунуть этот самый нос. А дела проворачивает сама.
— Я знаю, — миролюбиво согласился Антоний. — Так говорят те, кто слушает Октавиана. Ему очень на руку выставить меня полудурком, который упивается вином и целыми днями валяется в объятиях Клеопатры. Если бы я спился и испустил дух на ложе моей царицы, он был бы счастлив, и даже, по возможности, приблизил бы этот момент. Но пока что Октавиан пытается смешать с дерьмом мою репутацию в Риме и сделать мое имя посмешищем для любого бродяги. Однако хорошо смеется тот, кто смеется последним. А последним буду я. Не сомневайся, Луций Севилий.
— Хотелось бы верить, — проговорил Луций.
Антоний вдруг сжал его руку железной хваткой. Пальцы были теплыми, сильными и крепкими, как скала, несмотря на кувшины вина, которые триумвир влил в себя.
— Не сомневайся, — повторил он. — Это моя игра, Луций Севилий, гаруспик. На самом деле царица в моей власти, а не наоборот, что бы там ни болтали в Риме и на задворках Александрии.
Луций Севилий взглянул в его янтарные глаза. Такие слова легко принять за протест мужчины, которого обвела вокруг пальца женщина, но Антоний вовсе не напоминал одураченного любовника — в его взгляде чувствовалась сила. Луций попытался взглянуть глазами постороннего на Антония — супруга, с головой ушедшего в отношения с женой и с пасынком, которого он сделал своим сыном; Антония — гуляку, отдающегося увеселениям и развлечениям со всей мощью неистощимого темперамента в чужеземном… впрочем, уже своем городе. Он не увидел ничего нового: восточный царь на золотом троне, душа компании Неподражаемых, непременный участник многочисленных попоек, любовник и супруг египетской царицы.
Да, все это на самом деле было так — но, тем не менее, он оставался Антонием, Марком Антонием, триумвиром Рима. Такое заключение не особенно успокоило Луция. Антоний был воплощением власти, у которой свои пути и законы. Были ли это законы Рима, Египта или самого Антония — Луций сказать не мог. Он не обладал даром Дионы читать в сердцах мужчин, а его дар гадать по печени овцы и полету птиц мало чем мог помочь здесь, в этой зале, наполненной одуряющими запахами благовоний и вина.
— Октавиан — всего лишь раб своих желаний, — сказал Антоний, по-прежнему крепко, уже почти до боли сжимая руку Луция. — И то, что они иногда служат нуждам Рима, — чистое совпадение, в лучшем случае. А мои действия здесь — и есть истинное служение Риму. Я покорил Восток во славу Roma Dea, что бы там ни болтали и как бы это ни выглядело. И буду править им твердой рукой, и сын мой будет править после меня.
— Сын? Или сыновья?
— Мои египетские сыновья — цари Востока. Но мой сын-римлянин — наследник Рима.
— Цезарь поступил точно так же, когда завещал Рим племяннику, — заметил Луций.
— Тем больший он дурак, — отозвался Антоний. — Цезарь прекрасно знал, что из себя представляет этот парень. Лучше бы он оставил Рим Цезариону — хотя Рим бы не смирился с таким положением дел. Римляне уже выставили Клеопатру сущим чудовищем.
— Возможно, Цезарь надеялся, что Октавиан сможет продолжить начатое им. Или — ты не допускаешь такое? — предвидел, что, как только его не станет, ты вспомнишь о Клеопатре и начнешь искать с ней союза, который она сама же и предложит.
— Скорее всего, ничего он не хотел, кроме того, чтобы о нем помнили. Может быть, ему было наплевать, что случится после его смерти и кто после него приберет к рукам Рим.
— Может быть. Он ведь был — и есть — Божественный Юлий. А кто может знать, что у богов на уме?
— Меня египтяне тоже называют богом, — озорно ухмыльнулся Антоний, блеснув ослепительно-белыми зубами. — Не могу сказать, что слишком гожусь на эту роль, разве что на ложе с моей царицей. Тогда я воистину владыка мира.
— А когда ты изображаешь солнце на троне, а дети, словно луны, толпятся у его подножия?
— Это всего лишь представление, — отмахнулся Антоний. — Лицедейство, дающее людям повод почесать языки, а Риму — поскандалить. Рим обожает скандалы. Я дам их ему с лихвой — а потом и Октавиана, на блюде, с гранатом во рту.
— Если только он первый не принесет на этом блюде тебя.
— Игра есть игра, — не без удовольствия произнес Антоний. — И я принял вызов. Помнишь, что сказал Александр перед смертью? Когда его спросили, кому он завещает царство? Он ответил: «Сильнейшему». И этим все сказано — «сильнейшему»!
— Ждать — тоже проявление силы, — заметила Клеопатра. — А не только атаковать.
— Да, на войне часто приходится ждать. — Диона вздохнула. Беременность подходила к концу, и она очень устала. Ей приходилось не на шутку бунтовать, чтобы урезонить слуг, неожиданно ставших хозяевами положения; они вдруг взяли на себя труд решать, насколько их госпожа изнуряет себя, отправляясь в паланкине во дворец и пред очи царицы, словно царицей — и к тому же немощной — была она сама.
Даже Клеопатре с трудом удавалось уговорить ее забраться в бассейн. Она уверяла, что в прохладной воде Диона почувствует себя лучше, но та отказывалась, упрямо утверждая, что ей нигде не станет лучше, пока не родится ребенок.
Однако Клеопатра, с ее затейливыми речами, все же чуть-чуть отвлекала Диону от мыслей о ее раздобревшем животе. Луцию Севилию это удалось бы не хуже, но его не было дома. Вместе с Антонием он отправился в город взглянуть на новый строившийся лазарет для легионеров. Клеопатру тоже звали ехать, но она предпочла этому удовольствию тихо и мирно провести часок-другой со своей подругой.
— Чего же нам не хватает в последнее время? — продолжила она. — Наша жизнь великолепна, лучшего и желать нельзя — правда, Октавиан портит все дело. Но веселье стало слишком уж бурным.
Диона кивнула — это было безопаснее, чем выразить свое мнение. Но вскоре не выдержала:
— Все идет так, как хочет Антоний. Даже этот пират, Секст Помпей… мертв и сожжен, и можно выкинуть его из головы. Но чего хочешь ты?
— Желания Антония — мои желания, — молвила Клеопатра спокойно, без иронии, но добавила, поймав взгляд Дионы: — Нет, я не стала благодушной! Мы — союзники, как в делах сердечных, так и в политике. Вряд ли он поступал бы так, как поступает, если бы пекся только о Риме?
— Он печется о Клеопатре. И о Риме. Но больше всего — об Антонии.
— Ну, а я в первую очередь пекусь о Клеопатре — как бы я ни была предана своему супругу. А Клеопатра — это Египет. Египту выгоден союз с римлянами.
— Этими римлянами, — подчеркнула Диона.
— Ты замужем за одним из них, — заметила Клеопатра.
— Бесспорно. Но мой муж — не царь и никогда не собирался им становиться.
— Антоний — царь настолько, насколько ему выгодно: для упрочения власти Рима — и своей собственной.
— И ты это допускаешь? Ты от этого зависишь?
— Я на этом стою.
