ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Все возобновилось с того же места, в котором прервалось, — как после короткого замыкания. Пусьер находился в положении неустойчивого равновесия, готовый рухнуть вперед. Кто-то из слушателей прокашлялся, где-то послышался скрип кресла, кто-то зашушукался с соседом. Под землей прошел поезд метро, и вибрация передалась через пол по всему помещению. Римини наклонился к Кармен поближе и попал в едва уловимое облако аромата, окружавшее ее голову и лицо. Ваниль или миндаль, подумал он. Вслух же спросил: «Что происходит?» Не глядя на него, Кармен выразительно кивнула в сторону зрительного зала и прошептала ему на ухо: «В пятом ряду». Римини отсчитал нужный ряд, пробежался по нему взглядом и наткнулся на Веру, зевающую в крайнем кресле, у самого прохода. «И как ей только в голову пришло явиться сюда, — возмущенно прошипела Кармен. — Да еще в таком виде. Совсем с ума сошла». — «В каком виде?» — спросил Римини. «Да ты на нее посмотри — она оделась так, словно собралась его соблазнять!» Римини впился глазами в Веру, которая в этот момент как раз начала, явно не в первый раз, одергивать и расправлять на себе костюм. «Вера? Кого ей тут соблазнять?» Кармен изумленно посмотрела на Римини: «Ее что, Верой зовут? Как твою жену?» — «Да это и есть моя жена», — сказал Римини. Кармен посмотрела в сторону зрительного зала и с трудом удержалась от того, чтобы не рассмеяться в полный голос: «Что? Твоя жена была любовницей Пусьера?» — «Ты что, совсем сдурела?» — напустился на нее Римини, которому одновременно захотелось ударить Кармен и целовать, целовать и целовать ее, а еще лучше — перенестись вместе с нею, прямо сейчас, на какой-нибудь райский тропический островок, где растут плотоядные растения и водятся гигантские муравьи. «Ну не сердись, не сердись. Вот та, в бело-зеленую клеточку, — это что, и есть твоя жена?» Римини внес поправку в координаты и, сместив прицел, увидел рядом с Верой весьма дородную даму, крашеную блондинку, — ее бюст только что не вываливался из выреза платья, которое вполне могло сойти за карнавальный костюм Арлекина. «Да нет, моя та, которая рядом. А что, у Пусьера есть любовница в Буэнос-Айресе?» — «Была. Ты не в курсе? Они пару дней назад вдрызг разругались. Устроили такой скандал, что их обоих чуть не выставили из гостиницы. — Кармен как-то сочувственно посмотрела на Римини и добавила: — Ну ты и тормоз. Всегда узнаешь обо всем позже всех. Ты что, и об этой истории не слышал?» — «Нет, — сказал Римини, стараясь не глядеть на нее. — Я действительно частенько опаздываю и узнаю обо всем позже других». — «Как и полагается уважающему себя Тельцу», — с улыбкой сказала Кармен и как бы невзначай, но в то же время не скрывая любопытства, вновь устремила взгляд на пятый ряд зрительного зала. «Красивая у тебя жена», — сказала она, почему-то с грустью в голосе. На долю секунды они оба замолчали, словно эта фраза мгновенно разнесла их на разные, далекие друг от друга планеты. «Да. — Римини заставил себя разжать зубы. А затем, опять же не глядя на Кармен, добавил: — Знаешь, я, кажется, в тебя влюбился». Кармен молча и как будто автоматически чуть отодвинула свой стул в сторону, и, когда Римини набрался храбрости, чтобы вновь посмотреть на нее, уже успела покраснеть. Римини захотелось что-то добавить, что-то, что могло бы исправить, или уточнить, или усилить сказанное: только он нашел подходящие слова, как вдруг Пусьер очнулся, открыл рот и взорвал тишину, висевшую в зале, не то стоном, не то визгом, который был стократно усилен динамиками. Аудитория на мгновение оглохла. Пусьер откинулся назад и протянул руку к микрофону, словно желая заткнуть ему пасть и одновременно успокоить: к сожалению, на пути оказался пресловутый графин; раздался прозрачный, почти музыкальный звон, графин покачнулся, завалился на выпуклый бок и, сделав пару оборотов, мгновенно оказался на краю стола. Еще секунда — и его осколки разлетелись по сцене.
На пять минут в зале воцарился хаос. Пусьер скрылся за кулисами, Кармен выскочила из кабины, на сцене появился человек со шваброй и совком, люди в первом ряду стряхивали с блокнотов и коленей мелкие осколки хрусталя. Свет в зале заморгал, погас, затем зажегся вновь. По рядам пополз озадаченно-возмущенный гул. С мест в центре зала поднялись люди, которые порывались уйти, — и тотчас же раскаялись в своем порыве, пригвожденные к креслам враждебными взглядами соседей. Римини посмотрел на пятый ряд: Вера наклонилась вперед и прикрыла лицо ладонями, судя по всему, давясь от смеха; сидевшая рядом с ней бывшая возлюбленная Пусьера воспользовалась всеобщей суматохой для того, чтобы поправить макияж. Наконец в проходе у пятого ряда нарисовался кто-то из ассистентов и стал делать корпулентной блондинке выразительные знаки. Женщина встала со своего места, оставила открытую косметичку на кресле и пролезла в проход, видимо, немилосердно отдавив при этом ноги Вере. Римини наблюдал за дискуссией, которую затеяли ассистент и крашеная блондинка: молодой человек был демонстративно вежлив и улыбчив, она столь же корректно предъявляла ему свои доводы и аргументы. В конце концов ассистент не выдержал и, взяв даму под руку, не то повел, не то потащил ее по направлению к выходу из зала; на полпути дама-Арлекин сделала было попытку вернуться на место, но молодой человек решительно преградил ей путь. Та выразительно показала рукой в сторону своего кресла; Вера, наблюдавшая за этой сценой, взяла косметичку и помахала ею в воздухе; ассистент вернулся, с тем чтобы забрать вещи дамы, но та опередила его и выхватила косметичку прямо из рук Веры; после чего оба, любовница и ассистент, развернулись на сто восемьдесят градусов и уже без проволочек покинули зал под аккомпанемент хлопающих дверей.
Пусьер высунулся из-за кулис, окинул зал испуганным взглядом и осторожно вышел на сцену. Следом показалась Кармен — с бутылкой минеральной воды и пластмассовым стаканчиком в руках. В чем была ее роль, Римини сразу не понял: она не то защищала профессора, не то перекрывала ему пути к отступлению. За стол они сели вместе; лектор прикрыл микрофон рукой и стал что-то шептать переводчице; Кармен, не переставая улыбаться, налила полный стакан воды и поднесла его практически ко рту Пусьера; тот опорожнил стакан едва ли не одним глотком, затем механически сжал руку в кулак, с треском смяв пластик, и уткнулся взглядом в бумаги, лежавшие на столе, — судя по всему, он никак не мог найти место, на котором прервался. Кармен искоса посмотрела в текст и деликатным жестом показала профессору нужную строчку; Пусьер прокашлялся и приготовился продолжать; Кармен подняла голову и умоляюще посмотрела в сторону Римини, словно давая ему знак, чтобы он продержался некоторое время, пока она не придет ему на смену.
Через полчаса все понемногу успокоилось. Лекция заканчивалась; Вера вышла из зала, жестами пояснив Римини, что хочет покурить. Пусьер совсем оправился и, как всякий человек, только что преодолевший сильные неприятности, был готов встретить любые новые трудности и опасности. В частности, он заявил, что обойдется без переводчика и будет отвечать на вопросы публики сам. Римини и Кармен воспользовались этой передышкой и, спрятавшись в укромном уголке за кулисами, стали целоваться. Римини прижал ее к стенке какого-то вигвама, который тотчас же рухнул под таким натиском — ничего удивительного, принимая во внимание, что использовался он лишь в одном вестерне, поставленном студенческим театром, и не был рассчитан на длительное использование; естественно, никому в голову не могло прийти, что эта шаткая конструкция станет в буквальном смысле опорой для двух взрослых людей, охваченных страстью. Римини и Кармен закачались и рухнули вслед за вигвамом, так и не разжав объятий. Падение смягчила груда коровьих шкур и подушек; поднявшись, они обнаружили, что у Кармен все волосы в каких-то перьях, а на плече Римини повисло ожерелье из когтей пумы. Это привело обоих в дикий восторг, и они рассмеялись в полный голос; вскоре смех Кармен перешел в кашель — сказалась аллергия на пыль и перья. Римини вновь обнял ее и стал аккуратно хлопать ладонью по спине; неожиданно проснувшаяся в нем врачебная интуиция говорила ему, что смех, радость и кашель для Кармен — явления близкие, практически родственные и что, борясь с кашлем, нельзя ни в коем случае оставить пациентку без положенной компенсирующей доли ласки и радости; сам же Римини расплакался, опьяненный счастьем и новыми, непривычными для него эмоциями.
Вскоре за кулисами послышались торопливые шаги и чьи-то голоса. «Кармен, Римини! — звал их заблудившийся между декорациями ассистент. — Пусьер, похоже, по-нашему ни в зуб ногой, а у нас еще человек десять на вопросы записались. Ребята, давайте быстро в кабину! Без переводчика не обойтись». Кармен дернула ожерелье из когтей и разорвала нитку; Римини подул ей на волосы — одно из перьев, взлетев, опустилось ему на щеку, да так и прилипло к мокрой от слез коже. «Ах ты, мой маленький индеец. Индеец-плакса, где же это видано, — прошептала Кармен, осторожно убирая перышко испуганными пальцами. — Что же ты с нами сделал». Они пошли в сторону зала, но в какой-то момент Кармен остановилась. «Слушай, давай лучше пойдем в кабину по отдельности. Я иначе просто не выдержу. Быть рядом с тобой и не целовать тебя — это невозможно». Она взмахнула рукой, словно прощаясь с Римини, и, не оглядываясь, пошла в другую сторону — по направлению к дамской комнате. Ассистенты направили Римини не в кабину, а прямо на сцену; он, пошатываясь, подошел к столу, сел рядом с профессором, надел наушники и посмотрел в полутемный зал; те же люди, пустое кресло в пятом ряду, то самое, где так давно, двести пятьдесят миллионов лет назад, сидела Вера, — в ту далекую эпоху мир еще вращался вокруг нее. Один из слушателей, судя по виду — студент, сутулый и занудный, опираясь на спинку кресла перед собой, бубнил одну фразу за другой; профессор не спешил прерывать этот вопрос, обернувшийся долгим монологом, и слушал его внимательно, механически теребя в руках то, что осталось от пластмассового стаканчика. «Все по-прежнему, ничего не изменилось», — с изумлением подумал Римини, так же механически переводя вопрос студента. Было что-то режущее, жестокое и вместе с тем бесстрастно-холодное в том контрасте, который он ощущал между всплеском собственных эмоций и безразличной неизменностью окружающего мира; все было по-прежнему, разве что видел он этот мир более отчетливо, во всех деталях — таким, едва заметно обновленным, предстает порой знакомый пейзаж после дождя. Римини казалось, что, выйди он сейчас куда-нибудь в парк, ему не составило бы труда сказать, сколько прожилок на каждом листике каждого дерева; немного подумав, он понял, что если что и изменилось, то, пожалуй, время, а точнее — скорость его течения. Голос Пусьера, который постепенно распутывал заковыристый вопрос, голос самого Римини — все звучало как на замедленной пленке; Римини никак не мог понять, как же такое возможно. Для себя он, безусловно, делал исключение: как-никак он влюблен и в его состоянии восприятие окружающей действительности вполне могло измениться. Но ведь и сам мир замедлил свое движение по шкале времени. Или… может быть, все объяснялось просто: ему казалось, что время почти остановилось, по той простой причине, что Кармен не было рядом. Римини даже испугался: а вдруг именно сейчас Кармен подходит к зеркалу в уборной и никак не может дождаться, пока в нем появится ее медленное, опаздывающее отражение…
