Граф Владимир Петрович пошатнулся.
Лакей подхватил его под руки, ввел в переднюю и посадил на стул.
— Что с вами, господин?
— Он это сказал… он это сказал… — лепетал между тем граф, ломая в отчаянии руки. — Да знаешь ли ты, что это я граф Белавин, что это умирает моя дочь.
Лакей смотрел на него с почтительным сожалением.
— И… где его найти… где его найти в эту минуту?..
— Мне, кажется, ваше сиятельство, — заметил лакей, — доктор поехал теперь именно к вам… Таково, по крайней мере, было его намерение… И вам бы следовало…
— Ты прав, — встал со стула граф и сунул в руку лакея первую попавшуюся ему в кармане кредитку, — я поеду домой. Когда доктор вернется, попроси его, чтобы он тотчас приехал ко мне, я буду его ждать целый день и целую ночь. Чтобы непременно приехал.
Он выбежал как сумасшедший из квартиры доктора и, бросившись в пролетку извозчика, приказал ему как можно скорее ехать на Каменный остров.
Не обращая внимания на удивленные взгляды, бросаемые на него снующей по панели публикой и встречными, граф, закрыв лицо руками, неудержимо плакал.
Он первый раз ощутил горе и горе безысходное.
В первый раз почувствовал он настоящее раскаяние.
Только выехавши на Каменноостровский проспект, он несколько успокоился.
Федор Дмитриевич Караулов, действительно, только что приехав в свою квартиру, послав лакея в адресный стол и получив нужную справку, помчался на дачу графа Белавина.
На его звонок ему отворил дверь лакей с дерзкой, почти наглой физиономией. Оглядев его с головы до ног, впустил его в переднюю и отправился с его карточкой во внутренние комнаты.
Через несколько минут он вернулся с той же карточкой в руках.
— Его сиятельство отдыхает… По предписанию доктора, который его лечит, не приказано его беспокоить… Кроме того, мне приказано сказать, что если господин думает, что он у графа Белавина, то он ошибается.
— У кого же я? — спросил Караулов с нескрываемым удивлением.
— Вы у г-жи Ботт.
Надежда Николаевна действительно перевела дачу на свое имя.
— А-а-а… — протянул Федор Дмитриевич. — Но не могу ли я видеть г-жу Ботт.
— Барыня не принимает.
Караулов, конечно, более не настаивал в этот вечер, но приехал на другой день, через какие-нибудь четверть часа после бегства графа Владимира Петровича.
Не блуждай последний по глухим аллеям Каменного острова, они бы встретились.
На этот раз он был принят Надеждой Николаевной.
Она вчера не приняла его, надеясь этим отвадить его совершенно и дать понять, что ему не следует являться вновь.
Но Караулов, видимо, не хотел этого понимать.
Он снова явился к ненавистной ему женщине, чтобы видеть отца дочери женщины, им боготворимой.
Г-жа Ботт заставила его подождать около получаса и встретила его надменно и холодно.
Она только что оправилась от происшедшей сцены с графом Владимиром Петровичем, и, конечно, эта сцена не могла хорошо повлиять на расположение ее духа.
— Чем могу служить? — спросила она, жестом указав на кресло и садясь сама на диван в гостиной.
Караулов сделал вид, что не заметил ее приглашения и остался стоять.
— Могу я видеть графа Белавина?
— Его нет дома.
— Как нет дома, когда мне вчера сказали, что он болен…
— Действительно, он был болен, но сегодня вышел в первый раз.
— И это правда?
— Милостивый государь!..
— Получал ли он за это время письма и телеграммы?..
— Доктор запретил ему передавать их.
— Но теперь, по выздоровлении, надеюсь ему их подали?..
— Это похоже на допрос, милостивый государь…
Федор Дмитриевич понял все и холодно, почти резко отвечал:
— Я не скрываю, что это допрос, виновных всегда допрашивают, а я считаю вас виновной.
Она встала с жестом протеста, но он, не обратив на это внимания, продолжал:
— Теперь мне совершенно ясны причины упорного молчания графа на письма и телеграммы его жены о тяжкой болезни его дочери… Они были скрыты вами… Вы глубоко виноваты перед человеком, который вам доверился, и вы ответите за это перед Богом…
Он холодно поклонился и вышел.
Вернувшись домой, он узнал от своего лакея, что без него был граф Белавин и, отправившись домой, просил его тотчас же приехать к нему.
Караулов, не снимая пальто, тотчас же поехал обратно к графу.
Мы сказали, что граф Владимир Петрович несколько успокоился, въехав на Каменный остров.
Он был в состоянии соображать.
Он понял всю ложь и коварство Надежды Николаевны, скрывавшей от него письма и телеграммы, и еще более, если только это было возможно, возненавидел эту женщину.
Первый вопрос, который он задал ей, влетев, как бомба, на свою дачу, был:
— Где мои письма, мои телеграммы? Что вы с ним сделали?
Пойманная врасплох и неприготовленная к ответу, она смутилась и заговорила с несвойственной ей кротостью:
— Но ты был так болен, что доктор приказал тебя ничем не беспокоить…
— Но теперь я здоров, отдайте мне их.
Она отдала ему последнее письмо и телеграмму, которых еще не успела уничтожить.
Он с жадностью прочитал их и скорее упал, чем сел в кресло.
И письмо, и телеграмма выпали из его рук.
Он зарыдал, как ребенок.
— Моя дочь, мое умирающее дитя зовет и звало меня, чтобы простить меня и смыть с меня позор моих преступлений своими чистыми, ангельскими поцелуями… И я ничего не знал и оставался здесь, подозревая мою жену и моего друга и веря этой…
Он бросил на сидящую поодаль Надежду Николаевну взгляд, полный непримиримой ненависти.
— О презренная женщина, — вскочил он с кресла, на какое преступление ты не способна!.. Уйди с глаз моих, или я не ручаюсь за себя!
Надежда Николаевна быстро вышла.
В это время раздался звонок.
Граф Владимир Петрович сердцем угадал, что это был Караулов.
Федор Дмитриевич сразу увидал состояние души своего друга.
Ни одного упрека, конечно, не сорвалось с его языка, а напротив, он почувствовал к нему искреннюю жалость и даже потребность утешить его.
Он видел страдания несчастного: искренность его раскаяния не подлежала сомнению.
Бог жестоко поразил виновного, и люди уже не имели права прибавлять ему наказания.
Караулов, по-прежнему, дружески обнял графа Владимира Петровича.
Последний дрожал как в лихорадке и, положив голову на плечо Федора Дмитриевича, рыдал как безумный.
Последний был глубоко тронут.
— Увези меня отсюда, — сквозь рыдания говорил граф, — умоляю тебя, увези меня, я не могу, я не хочу здесь больше оставаться…
Этого только и хотел Караулов, но пожимая руку графа, он понял, что у Владимира Петровича начинается сильная лихорадка; зрачки глаз его были сильно расширены.
— Нет, не теперь, по крайней мере сегодня тебе уехать нельзя… Ты не в состоянии перенести путешествия… Отдохни эту ночь, а завтра утром с первым поездом мы уедем… Я приеду за тобой.
— Нет, нет, поедем сегодня.
— Нельзя, я тебе говорю это как доктор…
Граф должен был уступить благоразумному совету друга и отменить свое решение.
Он заставил рассказать себе подробно о жизни графини, о болезни маленькой Коры.
Федор Дмитриевич постарался это сделать, смягчив краски, чтобы не беспокоить и без того больного, разбитого человека.
Наконец, он уговорил графа лечь и отправился домой.
Лакей подал ему телеграмму.
Какое-то тяжелое предчувствие наполнило сердце Караулова, когда он взял сложенную аккуратно бумажку, заключающую в себе порой радость, порой горе.
Он развернул ее, прочитал и прочитавши не мог удержаться на ногах.
Он сел на первый попавшийся стул и еще несколько раз перечитал эти строки, написанные равнодушной рукой телеграфиста.
«Сегодня в два часа ночи наш ангел отлетел.
Конкордия».
Таково было роковое содержание телеграммы.
Первая мысль Федора Дмитриевича была об отце, так рано взятого смертью ребенка, об отце, искренно раскаявшемся и ожидавшем получить прощение жены и дочери.
Он понимал, что смерть Коры вырыла еще большую пропасть между графиней и графом — эта пропасть была могила дочери, которой отец отказал в последнем поцелуе.
Раскаяния графа, значит, было недостаточно.
Он не был прощен.
Сердце доктора Караулова сжалось невыносимой болью. Он закрыл лицо руками и первый раз в жизни заплакал.
На другой день в назначенный час он был у графа Белавина.
Он застал его совершенно одетым по-дорожному, маленький чемодан стоял в передней, но состояние его было хуже вчерашнего.
Цвет лица его был совершенно багровый, он весь дрожал, не попадая зуб на зуб.
