— Какая надежда?
— Я пойду сыграю эту арию, и, быть может, он узнает меня.
— Ступай, дитя мое.
— Пойдем и ты со мною.
Обе они пошли в капеллу; в ней было почти темно, и только слабый свет пробивался через стекла окон. Мари обошла ее кругом, останавливаясь с благоговением на каждом шагу, встречая везде дорогие ей воспоминания; она увидела то место, где скрывался всегда ее отец и слушал ее игру, — дверь, у которой она испугалась, когда покойница мать произнесла ее имя, наконец, бледный призрак Эмануила, которого ее игра так часто приводила в слезы, тоже представился глазам ее — и страх овладел ею при этом видении.
Вдруг послышался ей звук приближающихся шагов; она бросилась к лестнице, ведущей к органу, — а граф растворил двери капеллы.
Он, не замечая Мари, поднялся по этой лестнице, подошел к органу, раскрыл его, и, как бы желая вспомнить что-то, дотрагивался руками до клавишей, издавая в то же время отрывистые, печальные звуки, будто отыскивая мотив и слова гимна, исполняемого некогда его дочерью. Казалось, гимн этот был для старика тем дорогим напевом, который напоминает родину и который представляется иногда воображению, но мотив которого не может уловить голос; в тишине ночи как будто слышатся отдаленные звуки и в них тот же напев, знакомый уху; но едва только вздумают воспроизвести его, ноты исчезают, неуловимые как сновидения, неосязаемые как туман пустыни, который издали казался усталому путнику свежим и тенистым оазисом.
Граф смог найти первые ноты первого такта, печальные звуки органа передали их его слуху и слуху Мари; но вдруг он остановился, последняя нота звучала долго и потом мало-помалу замерла.
— Боже мой! Боже мой! — говорил он, утирая показавшиеся на глазах слезы. — Неужели я никогда его не припомню?
И он пробовал еще, но инструмент и голос изменяли ему. И вот он встал, сошел с лестницы и пошел бродить по капелле, все еще стараясь припомнить тот гимн, который как бы слышался ему, но который он никак не мог припомнить. Подойдя к алтарю, он преклонил колени перед изображением Распятия, моля божественного страдальца сжалиться над ним.
Тогда Мари подошла к органу, и вскоре под ее пальцами родились звуки той священной песни, которую граф напрасно старался припомнить. Услышав музыку, он повернул голову в ту сторону, откуда неслась она, и в безумии вообразил, что эта гармония воскресла только в его памяти; но молодая женщина, увлекаясь более и более, вызывала звуки из инструмента с такой силой, что они, полные тоски и очарования, как бы наводнили капеллу, а в ее голосе, сопровождавшем их, слышалась такая поэтическая грусть, такое ощутительное блаженство, что граф перестал принимать эти звуки за плод воображения, думая, что душа его дочери, преобразившаяся в ангела, исполнила его мольбу и слетела с неба, чтобы даровать ему действительность утешения. Несчастный безумец слушал эту песнь на коленях, с прижатыми к груди руками, удерживая дыхание, как бы страшась малейшим движением заглушить эту небесную мелодию, так чудно действующую на его душу.
Как обыкновенное следствие сильных ощущений, нечто вроде восторга овладело графом; все умственные способности его слились в одно только чувство — слуха. Да, он слушал. И, устремив взор в пространство, опустив руки, он уподоблялся мученику, которому Господь посылал невидимого ангела, чтобы подкрепить в минуты пытки. Взглянув на графа, каждый заключил бы, что в уме его происходила страшная перемена: и, хотя он был все еще бледен, хотя взор его выражал безумие, видно было, что душа его полна какого-то блаженства, которое выражалось и в чертах лица, и в улыбке, играющей на полураскрытых губах. Такое наслаждение могло быть пагубно для него; но он, видимо, упивался им и, казалось, хотел испить его до дна, подобно тем молодым людям, которым старец гор поднес однажды напиток, открывший им двери рая, перед которым даже рай Магомета казался адом, и которые, испытав это счастье, радостно умирали, ибо после него уже не могли жить прежней жизнью. То же было и с графом, когда Мари остановилась на последней ноте: граф, испугавшись воцарившейся тишины, воскликнул:
— Еще, еще!
Мари послушалась: она сыграла одну из тех мелодий, которые прежде особенно увлекали ее отца. Старик, слыша исполнение своей просьбы, хотел видеть ее таинственного исполнителя, этого духа благодетеля и, вытянув руки, с неподвижным взором, как лунатик, направился к лестнице, ведущей к органу; ослабленный слишком сильным волнением и чувством жестокой боли в мозгу, он взялся за голову, ноги его подкосились, и, не успев удержаться за стену, он вскрикнул и, как сноп, повалился на пол. Дочь его бросилась на этот крик, подбежала к отцу, который бездыханен и холоден лежал посреди мрака капеллы.
Тотчас же подоспела Марианна, и обе женщины напрасно напрягали свои силы, чтобы приподнять графа. Видя тщетность усилий, Марианна пошла звать на помощь, а г-жа де Брион, оставшись с бездыханным телом отца, приподняв его голову, охватила ее руками, покрывала поцелуями, стараясь всеми средствами призвать его к жизни. Но старик не чувствовал ни этих ласк, ни слез, ни криков своей дочери, которая, приложив руку к его сердцу, сознавала, однако, что жизнь не последовала еще за его рассудком.
Слуги перенесли графа, раздели его, положили в постель, и один из них послал за доктором.
Напрасно Мари, опустившись на колени у его изголовья, целовала его остывшие руки, напрасно звала его по имени и говорила ему все, чем переполняется сердце детей, когда они хотят оживить впавших в бесчувствие родителей, граф, глаза которого были закрыты, оставался нем и недвижим.
Бедное дитя столько выстрадало в продолжение последней недели, столько пролило слез, что душа Мари начала терять свои силы, разум — сознание, глаза — слезы.
Растворили окна. Марианна подносила различные спирты к носу графа, терла ему виски, и, спустя некоторое время, он действительно сделал движение; но тотчас же снова впал в прежнее отчаянное состояние. Между тем, приехал доктор.
— Доктор, — сказала ему Мари, не называя себя, — вы пользовали до сих пор графа д’Ерми?
— Так точно, сударыня.
— И до сих пор наука была бессильна против его помешательства?
— Надо, чтобы какое-нибудь сильное и неожиданное волнение пришло на помощь нашим средствам — и тогда рассудок больного мог бы возвратиться.
— Вид дочери его мог бы, например, иметь действие?
— Да, или по крайней мере кто-нибудь, имеющий сходство с его покойной дочерью.
— Но если его дочь жива еще? Если слухи об ее смерти несправедливы?
— Нужно, чтоб она приехала к нему.
— А если б он не узнал ее?
— В таком случае необходимо, чтоб она напомнила ему себя каким-нибудь действием.
— Пение, например; потому что, кажется, чувство слуха имеет всегда одну и ту же впечатлительность.
— Без сомнения.
— Однако… Доктор, простите мне эти расспросы, — говорила Мари с возрастающим волнением, которое напрасно старалась скрывать, — если бы больной, узнав ее с помощью слуха, не перенес слишком сильного волнения и лишился чувств, что бы было тогда?..
— Одно из двух: или, придя в чувство, рассудок возвратился бы к нему…
— Или?
— Больной вовсе не пришел бы в чувство.
— Боже мой! Что вы говорите, доктор?
— Истину, сударыня! Но в настоящем случае, как вы видите, есть еще возможность выздоровления…
— Равно и возможность смерти! Нет, небо довольно долго было без участия ко мне, чтоб еще сегодня не послать мне своего милосердия…
— Вы родственница графа, сударыня?
— Я дочь его.
— Дочь!
— Увы…
— В таком случае, — сказал доктор, никогда доселе не видевший Мари и не знавший ее судьбы, — вы должны знать, что случилось с графом.
— Я не знала, что отец мой лишился рассудка, как он не знал, что я жива еще; потому что ложное известие о моей смерти было единственною причиною его помешательства. О, как мне тяжело было видеть его в этом положении, но все-таки я думала, что он узнает меня; но он настаивал на своем и уверял меня, что его дочери нет в живых, что ее звали Офелией.
— Все одна и та же мысль, — проговорил доктор. — Что же дальше?
— Потом я видела, как он пошел в капеллу, подошел к органу и старался припомнить один из тех гимнов, которые я играла ему некогда; но, когда, не успев в своем намерении, он отошел от инструмента — я сыграла ему желаемое.
— Тогда…
— Он слушал меня в необыкновенном восторге. Я не сомневалась в благодетельном влиянии музыки, тем более что слышала, как отец мой плакал… а я знаю по опыту, что слезы излечивают от многого. Когда я остановилась, он проговорил: «Еще, еще!» Я послушалась; и вот — узнал ли он меня или хотел видеть, кто доставляет ему наслаждение своей игрой, — только он встал и направился к инструменту; но силы изменили ему, и он упал со страшным криком на пол. Мы перенесли его сюда, послали за вами; потому что до сих пор наши средства не могли привести его в чувство.
