Красота.
Сестра моя, если вы не спите…
— Тебе хорошо?
— Мне хорошо.
Она замерла у стены, склонившись под углом в сорок пять градусов, каталептически.
— Пятое путешествие Синдбада-морехода.
Слушай внимательно и ни о чем не думай.
Жозеба здесь нет.
Жозеб путешествует.
Жозеб — Синдбад.
— Синдбад. Да.
— А ты — Морской Старик[80].
Твое тело юно, как и мое, но сама ты очень стара.
Я старше тебя всего лишь на семьсот четырнадцать тысяч лет.
Ты высматриваешь путников одиноких на берегу реки.
— Я вижу Синдбада.
Синдбад придет этим вечером.
— Ты понял еще до того, как я изрек свою волю.
Ты знаками просишь его перенести тебя на другой берег реки, чтобы набрать там фруктов.
— О, персики златотелые и виноградные кисти — словно хвост сахарного павлина!
У меня аж слюнки текут.
Позвольте мне вытереть рот.
— Не спеши.
Можно в любое время на фрукты смотреть.
Ты прекрасно знаешь, сколько времени в твоей голове; ты, как и я, также стара, как Хронос[81].
В одиннадцать вечера тебе уже полагается спать, если ты хочешь дождаться Синдбада.
Ты сожмешь ногами шею его, а кожа твоя (мы не должны забывать, что ты ведь — Морской Старик!) подобна коровьей шкуре.
Покрепче сдави его шею ногами, когда он пойдет через реку.
Когда Кристоф переносил меня на другой берег вброд — я действительно нес на себе целый мир и поплыть бы не смог, будучи слишком тяжелым, — то опирался на высокое дерево.
Но Кристоф был гигантом, юным крепким гигантом, а Синдбад — старым сплетником седобородым.
Покрепче ногами сдави шею Синдбада, когда он войдет в поток.
Осторожно!
Синдбад прошел через воды реки, но он весь в вине, раздавил виноград в калебасе, розовый сладкий нектар с его седой бороды, что щекотчет…
(Уже не щекочет, перестань же смеяться!)
…запятнал тебя от пояса до колен.
— Мне страшно!
У меня голова кружится!
Держите меня, я сейчас упаду!
— Сейчас пьяный Синдбад с плеч своих тебя снимет, борец не лежит уже на обеих лопатках, и ловкий индикоплевст[82] захочет камнем разбить, как краба, главу Старика Морского!
— Мне страшно!
Мне больно!
— Да будут тиски твоих ног смертельным жгутом[83] для сонной артерии льстеца бородатого.
Воробьев же ты видел в ловушке.
Так склонится Синдбад.
— Господин, да будет воля твоя.
Жозеб и Вария — в постели.
Заря поднимается в светлой склянке (самый бледный свет — в пустом хрустале), нотариус — длинная борода в «мехах похмелья» — от конторы идет, ковыляя, к более темной склянке, своей жене.
Он некрасив на вид, но Вария не видит его.
Она заснула по указанию стенных часов.
Жозеб верит, будто ее глаза сомкнулись, судорожно, от его поцелуев.
Что, кажется, подтверждают и контрактура конечностей, что обнимают шею его, стискивая неумолимо.
Старый Синдбад качается: больше похожий на висельника, чем на пьяницу.
Каталептический жгут (нам известны аномалии в развитии Гребешковой мышцы и трех приводящих мышц в женских ляжках, а также мы знаем, что женщины от мужчин отличны кроме того еще и поясничной мышцей, которая есть лишь у одного из восемнадцати самцов) более неминуемый и роковой, чем его железная парадигма.
Но в повешении — Омоложение старика.
Единым усилием трицепсов маленький человечек отбрасывает свой недоуздок из плоти с костями, а затем — обвивает руками покорную талию, и дыханием из ноздрей, поскольку прижаты уста к устам, — ее будит.
Даже Медея[84] была бы рада, если б таких результатов добилась в омоложении дальнего родича.
И так, через неприкрытую дверь, Эмманюэль Бог взирал — под луной, улетевшей, чтоб диском осесть на потолке, из стеклянного сарбакана[85] лампы — на свое творение предусмотренное.
Адам, прикрытый «мехами похмелья» — маской блевотины — да, Адам XX века — прилепить к его телу ту половину, что отъял Другой Бог…
В начале[86].
Орган независимый по всем законам пространства вот уже несколько тысяч лет, ЯИЧНИК, ранее был растворен в Человеке универсальном, едином.
НОТАРИУС.
Эмманюэль Бог безмятежно вознесся, после сего допущения[87], на небеса голубой мансарды своей.
И Дух Божий носился над водою[89]…
У окна мансарды.
Всю ночь соловьиная трель, вступившая после визга пилы нотариальной, в ланпольских платанах, посаженных в шахматном порядке, доносилась раскатисто словно тачка, что требует масла для смазки.
Эмманюэль Бог никаких угрызений не слышал — лишь этот несносный скрип.
Он с удовольствием в нем признал приближение Правосудия колченогого.
Но не пристало же Богу (Эмманюэлю) правосудную тачку одаривать каплями масла.
Другой Бог проронил на нее слезу, желтую и сладкую, полную солнца.
Это был день посвящения.
Эмманюэль Бог знал превосходно, что умерщвлением Варии (умерщвлением более реальным, чем по законам плоти исключение из вселенной, чем изгнание за грань Абсолюта — любым тесаком, орудием огненным Ангела, что запирает Рай…) он не убил Мириам!
НАПРОТИВ.
Истинная Мириам пребывала вне Варии.
Из окна, открытого в желтую тишину, над платанами и амфитеатром домов ланпольских, он созерцал, на холме, что превыше всего, Статую Итрон-Вария[90].
Ступни Девы — под платьем.
Не видно, попирает ли Дева дракона.
Под подошвами у нее — три ступени и целый пьедестал гранитной твердыни.
Тропинки стелятся, извиваются вкруг холма, и спускаются пить у ручья мукомолен.
Эмманюэль Бог не стал смотреть, где они прерываются, ибо застыл перед их головой.
Он заключил — довольно правдоподобно, — что она раздавлена под пьедесталом.
Ибо тропа нигде не отгибалась, как завитой уголок пергамента, от земли.
Земля была выткана змеями.
Крестный ход в этот час, как всегда в воскресенье, растекался — зыбью тщательно сделанных образков корабельных — то по тропинкам, то изливаясь на бархат полей и зябко кутаясь в складки.
Огромный морской змей Левиафан[91] также явился главу треугольную возложить под хрупкую пятку Мириам, — с легкостью приподнявшей свой гранитный ботинок.
И когда песни сирен теряются на ветру, — под которым дрожат вздыбившиеся по курсу суденышки в том же ритме, что и спинной плавник у чудовища, — сбегаются дети с этим ветром играть.
Их воздушный змей вздымает свой крест, белее и выше, чем крестных ходов кресты (как крестики на покровах алтарных у Гроба. Господня), насаженный на рукоятку хвоста, как жаворонок в полете.
Мелюзина…
С внезапным дождем, как часто бывает в Ланполе — заплакать, как видно, Богу Другому пришлось, поскольку Эмманюэлю самому не хотелось, — ветер стих.
Огромный Питон зари нырнул в облака и вислоухую голову скрыл, как и прочие гадюки, что переплелись меж собой, дабы заснуть в своем змеином логове.
Эмманюэль снизошел и, на ковре из рептилий, стал молиться рядом с воздушным змеем, слегка исказив — учитывая обстоятельства — заключение своей Ave…
— … Молись за нас…
Ныне — в час нашей смерти[92].
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
Роман «Любовь абсолютная» (L’amour absolu), изначально запланированный в составе сборника «Любовь преходящая» (L’amour en visites), был издан в 1899 году за счет автора в виде факсимильного воспроизведения рукописи. Перевод сделан по изданию Alfred Jarry, L’amour absolu, éditions Mille et une nuits, 2001.
Инверсия библейской строчки «И сказал Бог: да будет свет!» (Быт. 1:3).
