Наконец она задула огонь и затихла, подобрав под себя ноги и спрягав ладони между худых колен.
Но заснуть ей не удалось. Только-только ее мысли стали принимать живые формы, как дверь в ее комнату скрипнула, и вошел Аркадий.
— Ты не спишь еще? — спросил он, чиркая спичками и зажигая свечу.
— Нет, а что такое?
Ольга снова села на кровати, готовая слушать. Брат примостился около нее.
Они часто так говорили по ночам. Девушка не стеснялась брата.
На нем были красные чикчиры и белая рубашка, крепко надушенная. В зубах дымилась наполовину выкуренная сигара.
— Ну, рассказывай,— торопила сестра. Она ждала, что Аркадий станет говорить о себе, о своих победах; он всегда делал это, когда оставался с нею наедине, совсем забывая, что она все-таки девушка.
— Ну, слушай,— начал он.— Сегодня мне нужно серьезно посоветоваться с тобою.
— В чем дело?
— Ты, конечно, знаешь о моих отношениях к Варе…
— Еще бы, они известны всем,— засмеялась Ольга.
Аркадий поморщился.
— Надеюсь, ты мне не чужая и с тобой мне можно быть откровенным?
— Ну, хорошо, хорошо, что же дальше?
— А дальше то, что Варя беременна!
— Беременна? — почти вскрикнула Ольга, испуганно глядя на брага.
— Ты не кричи,— остановил ее Аркадий.— Вот в том-то и штука. Я сам не знал этого до сегодняшнего вечера. Только сейчас она мне призналась.
Аркадий встал с кровати и заходил взволнованно по комнате.
— Что же вы думаете делать? — все еще подавленная за свою подругу, которую она очень любила, сказала Ольга.
— Что мы думаем делать? Ты ее спроси, что она хочет делать,— досадливо сжимая кулаки, пробормотал Аркадий, снова останавливаясь перед сестрой.— Это всегда так. Вы вот это называете насилием, а выходит, что мы потом за все отвечаем! Скажите на милость, откуда эти идеи у глупой девчонки? Влюбилась, как кошка, кроткая, тихая, воды не замутит, а потом — не угодно ли…
Ольга негодующе махнула рукой.
— Да говори же ты толком! Что это в самом деле такое?
— Толку, голубушка, в этом очень мало. Только вот уже после полугода, как я с ней живу, случайно или нарочно, но она вдруг изволила забеременеть.
— Как нарочно?
— Да так! Конечно, я не могу утверждать, но, клянусь Богом, я как всегда, был осторожен… ты понимаешь? А может быть, это от другого?
Ольга вскочила с кровати. Она была и страшна и восхитительна в своем гневе. Огонь свечи отсвечивал в волосах ее, заплетенных на ночь косичками, тонкие ноги казались выточенными из слоновой кости.
— Замолчи! Слышишь, замолчи, подлый! Не смей так говорить о Варе.
Аркадий смутился. Его поразила красота сестры. Он не верил своим глазам, почти забывая, кто перед ним.
— Да полно, я пошутил.
Ольга сразу отошла, услышав робкий ответ. Ей стало холодно, и она поспешно спряталась под одеяло.
Аркадий тоже пришел в себя. Отбросив далеко окурок сигары, он сел на кровать подле сестры и заговорил значительно тише:
— Конечно, я пошутил. Варя хорошая, чистая девушка. Это первая, какую я вижу, а у меня их было много. В ней тьма сердца, из нее вышла бы великолепная жена, но пойми, что при существующих условиях это-то и является для меня и для нее несчастьем. Посуди сама. Я не могу на ней жениться; она мещанка, и потом — я хочу быть офицером. Следовательно, это побоку. Да и она сама ни разу не заговаривала со мною о браке — надо отдать ей справедливость. А вместе с тем, когда я, узнав, что она беременна, предложил ей отделаться от этого,— она наотрез отказалась.
— Как, она хочет иметь ребенка? — изумилась Ольга.
При одной мысли об этом ее охватил озноб, и она плотнее закуталась в одеяло. Это желание казалось ей донельзя диким. С этой минуты она перестала понимать Варю и уже склонна была простить брату его возмущение.
— В том-то весь ужас! — ободренный восклицанием сестры, продолжал Аркадий.— Надо же иметь такую шалую голову! Уж как я ее убеждал, ничего не помогало. Заладила одно: «Это твой ребеночек, я люблю его, я не могу расстаться с ним, он наш, наш — хоть режь, хоть убей». И плачет, и ноги целует… Насилу отделался. Черт знает что такое!
Он помолчал, нервно щелкая ногтями.
Ольга тоже молчала. Она ясно видела перед собою Варю. Худенькую, черненькую, маленькую. Такую тихую, с большими синими глазами. В этих глазах было столько любви, столько преданности. Когда она полюбила Аркадия, она никому не говорила об этом, а только плакала. Сядет где-нибудь в уголочек и роняет слезинки.
Ольга знала обо всем и часто гладила подругу по голове.
— Ты слишком любишь его,— говорила она.— Не надо так.
А девушка припадет к ней черной головой и шепчет:
— Ох, как я люблю его, прямо даже не знаю…
И вдруг это дитя беременно. Как глупо, как невероятно глупо.
— Ей придется выйти из гимназии до выпускных экзаменов,— подумала вслух Ольга.
— Конечно! И вообще гадость,— отвечал совсем убитый Аркадий.
XV
Праздничные дни летели быстро.
Ольга хотела закружиться в удовольствиях. Забыть все, забыть свою тоску. Она ездила с бала на вечеринку, с вечеринки в театр. Она была веселой и задорной. Все наперерыв ухаживали за ней.
Однажды утром перед новым годом приехал к Орг Ширвинский и стал звать Ольгу кататься.
Девушка было хотела отказаться, но, глянув в окно на яркое солнце, на блещущий снег, не вытерпела и, накинув шубку, побежала к саням. Ширвинский едва поспевал за нею.
Они поехали за город. Лошадь шла полной рысью, далеко выкидывала стройные ноги и забрасывала передок саней комками снега.
Ольга закрывала лицо муфтой и тихо смеялась. Только глаза ее поблескивали из-под шапочки, и вспыхивали темным золотом волосы.
Владек держал ее за талию и не отводил своего холодного, колющего взгляда от ее лица. Кончик носа его покраснел, а усы, закрученные в стрелку, заиндевели. На нем была форменная студенческая фуражка и красивое штатское пальто с воротником из кенгуру. Даже на морозе от него хорошо пахло крепкими английскими духами и американским табаком. Он всегда очень внимателен был к своей внешности и, как истый поляк, подчеркивал то, что он называл «хорошими манерами». Он кончал университет и думал устроиться в Петербурге помощником присяжного поверенного {15}, для этого у него были все данные и возможности. Его считали неглупым, очень себе на уме и никогда близко с ним не сходились. Здесь, в городе, он поддерживал товарищеские отношения только с Аркадием и бароном Диркс. Один был сыном члена суда, другой — сыном прокурора. Потеряв давно уже отца и мать, Ширвинский жил в вакационное время у дяди своего, средней руки помещика, имение которого прилегало к черте города. Владеку приходилось самому подбирать себе круг знакомых. Он это делал очень осмотрительно и всегда умел поставить себя на должную высоту.
Ольга была его капризом. Быть может, он видел в ней то, что другие проглядывали. Во всяком случае, ее понятливость, острый ум, умение распознавать людей, ее насмешливость и, пожалуй, эгоизм тянули его к себе. Кроме того, ее наружность неизменно возбуждала его.
Бог весть какие новые радости ждал он от обладания ею. Но ему доставляло наслаждение, неизъяснимое удовольствие говорить с нею так, как если бы она была кокоткой. Она никогда не казала себя невинной, отвечала на его вопросы смело и прямо, и это доводило его до сумасшествия.
Он мысленно переодевал ее в яркие, рискованные наряды, спускал ей на уши золотые обручи кос, осенял ее задорную голову черной широкой шляпой с огромным огненно-красным плерезом. Он хотел бы видеть ее где-нибудь в полутемном углу артистического кабачка, среди цветов — орхидей, камелий и пошлой, остро-пахнущей настурции, в пошлом ситцевом, нестерпимо розовом с зелеными горошками платьице, со скромным вырезом шеи и совсем обнаженными руками, тонкими палочками-руками, бесстыдно приподнимающими края платья над такими же тонкими в черных чулках ногами. Хмельная, бесстыдная и все же девственница, она должна была хищно и таинственно изгибать рогатый месяц своего алого рта и по-детски смеяться своими выпуклыми кошачьими глазами.
Эти образы наполняли Владека нетерпением, жгучим до боли желанием сжать, растерзать белое тело девушки.
Он чувствовал себя опьяненным, нерассуждающим. Глаза его становились холодными и колющими, как иглы мороза. Он готов был на все.
До заставы оба они — и Ольга, и Ширвинский — ехали молча. Он — полный сладостных видений, она — бездумно загрезившая, глядящая на непрестанное мелькание чешуйчатой пелены снега вдоль по улицам и на крышах домов.
XVI
Когда застава миновала и по обе стороны саней расплескалось застывшее в белых волнах море полей, а впереди засинел лес, Владек начал говорить.
