— Ни мать, ни отец не захотят иметь дело с полицией.
Он предполагал, что карточки могли оказаться полезными впоследствии. Его детскому тщеславию льстили стандартные похвалы, написанные на них. Они должны были произвести впечатление на тех, кому придется показать эти карточки.
— Ты думаешь о твоих высокородных родителях, — сказал Барней Биль. — Ну что ж, сохрани их. Только спрячь как следует. А теперь влезай в повозку и поехали. Здесь воняет сыростью и газом. А тебе лучше оставаться внутри фургона и не показываться весь день. Я не хочу быть задержанным за похищение детей.
Поль вскочил в фургон, Барней Биль взобрался на козлы и взял вожжи. Старая лошадь тронулась, и фургон двинулся по дороге, по которой еще не звенели трамваи. Когда фургон завернул, Поль, выглянув в окошко, бросил последний взгляд на Блэдстон. Он не испытывал сожаления. Он стоял у маленького окошка, лицом к югу, глядя на неведомые страны, за которыми лежит Лондон, город мечты. Ему еще не было четырнадцати лет. Судьба лежала перед ним, и он не видел препятствий к ее свершению. Не будет больше злобный крюк фабрики выхватывать его из постели и швырять в безостановочно вертящийся механизм мастерских. Он не услышит больше скрипучий голос матери, не почувствует на своих ушах ее тяжелую руку. Он был свободен — свободен читать, спать, говорить, упиваться досугом и красотой мира. Поль неясно сознавал, что ему предстоит развиваться, что он узнает многое, чего не знал, вещи, необходимые человеку высокого звания. Он взглянул сверху на приземистую фигуру Барнея Биля, на его суконный картузик, на голые коричневые руки и колени. Для мальчика он был в эту минуту не столько человеком, сколько орудием чьей-то воли, которое бессознательно вело его в землю обетованную.
Вдруг Поль заметил велосипедиста, приближавшегося к ним по пустынной дороге. Помня наставление Барнея Биля, он спрятал голову. Потом лег на постель и, укачиваемый мерной тряской фургона и приятным поскрипыванием корзин, погрузился в глубокий сон усталого и счастливого ребенка.
День был туманный и жаркий. Туман густо лежал на поверхности земли, наполнял воздух, серебрил нижние ветки деревьев по бокам дороги, превращал старую гнедую лошадь в серую, пудрил черные волосы Барнея Биля и Поля, так что они казались бродячими мельниками. Они сидели рядышком на козлах, а старая лошадь плелась шажком, отгоняя мух жидким хвостом.
Поль, босой, без шляпы, без куртки, впитывал в себя и жару, и туман с животным наслаждением молодой ящерицы. За месяц летнего странствования он загорел, как цыган. Четыре недели достаточного питания и благополучия разгладили впадины его щек и покрыли мясом слишком выдающиеся ребра. Со времени его бегства из Блэдстона жизнь была сплошным восторгом чувств. Его голодная молодая душа насыщалась красотой полей, деревьев и развертывающихся просторов, тихих, сверкающих луной и звездами ночей, полной свободой и постоянной человеческой симпатией. Они проезжали через много городов, похожих на Блэдстон, как одна фабричная труба на другую, и вели торговлю на многих улицах, настолько похожих на Бэдж-стрит, что Поль с трепетом смотрел на иное окошко или дверь, пока не убеждался, что это не Бэдж-стрит, и он далек от ее шума и чада, что он бабочка, вольный житель лесов и полей. Он чувствовал себя таинственным существом. Он испытывал сострадание к жалкой детворе мрачных, лишенных радости городов, которая упорно отказывалась поднять взоры к сверкающему на небе солнцу. В своей детской заносчивости он спрашивал Барнея Биля:
— Почему они все, как я, не уходят из этих городов?
И мудрый маленький человек отвечал с незаметной для Поля иронией:
— Потому что их не ждут высокородные родители. Они рождены для своего низкого положения и знают это.
Но такое объяснение было малоутешительным для Поля.
Даже черные от угля пространства между городами имели для мальчика свою прелесть, потому что, проезжая по ним, он чувствовал, что его миновали все несчастья, обрушившиеся на эти города и их обитателей. А встречающиеся там и сям лесистые острова подтверждали обещания Барнея Биля грядущего рая. Да и что ему было до блэдстонских пустырей, когда впереди в голубой дали мерцала и переливалась земля обетованная, когда развернутый «Мартин Чезлвит» лежал на коленях, когда запах поджаривающегося мяса щекотал его обоняние?
Теперь они находились в Уорвикшире, графстве зеленой листвы, густых лесов и цветущих деревень. Все обещания красоты, о которой говорил Барней Биль, исполнялись. Не было больше мрачных городов, фабрик, дымящих труб. Это была земля, настоящая широкогрудая мать-земля. То, что покинул Поль, было земным адом. Теперь он близился к раю, и воображение его было бессильно нарисовать себе более совершенный рай.
Исполнилось и другое предчувствие Поля: он научился многим вещам. Он узнал имена деревьев и цветов, крики птиц, повадки скота, пасущегося вдоль дорог; узнал, что хорошо давать в корм лошади и что плохо; что такое в небе Орион, Возничий и Связка Ключей; как жарить ветчину и как штопать дыры в одежде; как вести торговлю и убеждать покупателя или, что чаще, покупательницу; как поймать кролика или фазана и превратить их в пищу и как в то же время избежать строгости закона; узнал разницу между пшеницей, овсом и ячменем. Поль различал теперь границы политических партий, которые до сих пор были загадкой для него, тогда как Барней Биль был политиком (с консервативным уклоном), читал газеты и горячо спорил в тавернах; он узнавал имена и титулы крупных землевладельцев, через имения которых они проезжали, и как избежать сетей, вечно расставляемых предательским женским полом неосторожному мужчине.
В последнем пункте Барней Биль был особенно красноречив, но Поль, с душой, освященной восхитительным воспоминанием, был глух к его женоненавистническим высказываниям. Барней Биль был стар, сгорблен и потерт — какая прекрасная леди станет расточать для него свои чары? Даже самые простые бабы, которых они встречали на своем пути, не обращали на него внимания. Поль снисходительно улыбался маленькой слабости своего друга: «Зелен виноград!».
Они плелись по дороге в этот жаркий и туманный день. Развешенные аркой плетеные кресла потрескивали на жаре. Было слишком жарко для оживленной беседы. Вдруг Барней Биль сказал:
— Если Боб (Боб было незамысловатое имя старой лошади) не получит вскоре пить, его старая шкура лопнет.
Через десять минут:
— Меньше чем квартой пива не промоешь пересохшее горло!
— Выпейте воды, — предложил Поль, который сам уже с успехом применил это средство от засухи.
— Жажда взрослого человека и жажда мальчика — две совершенно различные вещи, — произнес Барней Биль сентенциозно. — Было бы преступлением утолять мою жажду водой.
Через милю пути он указующе протянул коричневую руку.
— Видишь там купу деревьев? За ними корчма «Маленький медведь». Там подают холодные фарфоровые кувшины с голубыми разводами. Их подадут только в том случае, если попросить самого хозяина, Джима Блэка. И если разобьешь кувшин…
— Что же случится? — спросил Поль, на которого всегда производила огромное впечатление осведомленность Барнея Биля о дорогах и трактирах Англии.
Барней Биль покачал головой.
— Это разобьет ему сердце. Эти кружки были уже в ходу, когда Вильгельм Завоеватель был еще мальчишкой.
— С 1066 по 1087 год, — сказал Поль, в котором заговорил школьник. — Значит, им больше восьмисот лет.
— Не совсем, — сказал Барней Биль, добросовестно стараясь сохранить правдивость. — Но около того, черт дери! И подумать только, какой океан пива протек сквозь них, если допустить, что их наполняли по десять раз на дню! Испытываешь прямо-таки благоговейное чувство!
Поль не ответил, а уста Барнея Биля сковало благоговейное молчание, пока они не добрались до купы деревьев и до «Маленького медведя».
Корчма стояла в стороне от дороги в небольшом дворике, замаскированном с одной стороны гигантским вязом, а с другой окаймленном плодовыми деревьями, в листве которых терпеливо висели румяные яблоки. Перед плодовым садом стоял стол с вывеской, изображавшей маленького медведя, весьма привлекательное животное. В тени вяза стояли стол на козлах и две деревянных скамьи. Старая корчма с выдвинутым вперед верхним этажом и острым фронтоном, покосившаяся и осевшая, с окошечками из небольших стекол, оправленных в олово, улыбалась спокойной и уютной улыбкой вечности. Ее древнее достоинство заслоняло даже наглую, выведенную золотыми буквами надпись над дверью, гласившую, что Джемсу Блэку разрешена продажа всевозможных алкогольных напитков. Когда фургон свернул с дороги к корчме, стала видна единственная человеческая фигура: молодой человек в соломенной шляпе и сером фланелевом костюме делал с корчмы акварельный набросок.
