Такое душевное состояние Нэнси не могло не сказаться и на занятиях теннисом. Она и раньше играла не слишком хорошо — а теперь ее ошибки стали к тому же нелогичными и абсолютно непредсказуемыми; она полностью потеряла всякое чувство дистанции — то держалась у задней линии площадки, то зачем-то выбегала к сетке, когда это было совершенно не нужно; она металась по корту беспорядочно, то опаздывая к мячу, то, наоборот, оказываясь в нужном месте слишком рано. Даже неплохо поставленные удары совершенно перестали у нее получаться — и с каждым днем ситуация усугублялась: уже и элементарные драйвы и слайсы выходили по-детски коряво. Римини мысленно окрестил этот стиль — «размахнись коса». Нэнси отвлекалась, начинала о чем-то говорить, смотрела куда-то в сторону, а угодив, например, мячом в сетку, через полкорта шла за ним вместо того, чтобы взять другой мяч — любой из множества тех, что валялись от нее в шаге-другом. Десятую часть этих нелогичных поступков Нэнси совершала неосознанно; остальные девять десятых имели своей целью привлечь внимание Римини, добиться того, чтобы он перешел на ее сторону площадки и стал объяснять ей тот или иной прием игры. Нэнси все казалось, что ей удастся воссоздать тот прекрасный момент первого головокружительного соприкосновения. И Римини подходил к ней, вставал рядом и, следя за положением тела ученицы и постановкой ее рук, синхронизировал движение ее ног, но делал это все с каким-то внутренним безразличием: его совершенно не заводили ни бездонные вырезы на ее блузах, ни нежный, встающий дыбом пушок на загорелой коже, ни ее почти прозрачные шорты.
Наконец, в одно яркое солнечное утро, произошло то, что рано или поздно должно было произойти. Римини, как и предполагал план тренировки, здорово загонял Нэнси, подавая ей мячи то к задней линии площадки, то к самой сетке; взявшаяся за дело поначалу с азартом, Нэнси вскоре вконец вымоталась и нанесла очередной удар по мячу, вложив в него, в буквальном смысле слова, все силы. Ощущение было такое, что она хочет пробить насквозь сетку, ограждавшую корт, и отправить этот мяч в черную дыру. Римини перехватил мяч; отбивать его не понадобилось — он просто подставил ракетку, погасив скорость, и едва заметным движением отправил его в центр площадки; мячик на миг завис в воздухе, а затем рухнул вниз и, зацепившись за сетку, ударился о поверхность корта на стороне Нэнси. Эту партию они играли без счета, и к тому же подача была проиграна Нэнси уже несколько секунд назад, — в общем, нужды брать этот мяч не было никакой. Тем не менее Нэнси изо всех сил рванулась с задней линии к сетке, надеясь все же подставить ракетку под мячик прежде, чем он второй раз ударится о корт, и, быть может, даже перебросить его через сетку на половину Римини. Бежала она изо всех сил — не обращая внимания на предостерегающие возгласы Римини, не замечая, что сама при этом закричала в полный голос. Это продолжалось, пока она не почувствовала какое-то препятствие — то была всего лишь неровность линии подачи, а не подхватившая ее мужская рука, как ей бы того хотелось. Нэнси споткнулась и растянулась на площадке, проехавшись по ней животом и грудью. Такое падение, как Римини знал из собственного опыта, не было опасным; чтобы ободрить Нэнси, он — по примеру отца, который частенько прибегал к этому педагогическому средству, занимаясь с маленьким Римини в спортивном клубе, — взял да и рассмеялся, давая пострадавшей понять, что не видит повода переживать и беспокоиться; разумеется, он подбежал к Нэнси и протянул ей руку, чтобы помочь подняться. К этой секунде у нее внутри уже все кипело. «Ничего страшного, травм, думаю, нет», — сказал Римини, помогая ей встать. Нэнси выложила свой последний козырь: забыв, как смешно и нелепо она только что выглядела, она эффектно продемонстрировала Римини небольшую ссадину на колене. «А, так это царапина. Сущая ерунда, уверяю вас», — сказал Римини, поднимая с земли ракетку Нэнси и протягивая ее собеседнице.
Вскоре занятие закончилось, и Нэнси, злая на себя и на Римини, швырнув несколько банкнот — тренерский гонорар за месяц — на чехол ракетки инструктора, пошатываясь, направилась в сторону клубного бара, явно намереваясь существенно увеличить дозу своего традиционного утреннего алкогольного утешения. Римини остался сидеть на скамейке у входа на корт, наслаждаясь минутами тишины и безделья. Ноги приятно гудели, минеральная вода казалась райским нектаром; он с удовольствием вытирал чистым полотенцем вновь и вновь выступавший на лице и шее пот. Через некоторое время Римини почувствовал, что чего-то не хватает. Посмотрев на часы, он понял, что Бони, скорее всего, опять дезертировал с поля теннисной войны и, по всей видимости, сейчас отсыпается после очередной весело проведенной ночи. (Римини все не решался донести на Бони его матери и уже чувствовал себя его сообщником.) В общем-то, можно было уходить, но Римини решил посидеть еще немного, а затем — прогуляться по территории клуба. Утро было на редкость солнечным, но не жарким, народу вокруг почти не было, слышался лишь шелест поливалок, шуршание грабель, разравнивающих соседний корт, да щебетание птиц; картина столь благостная, что Римини усомнился, не сон ли все это. Он допил воду и встал со скамейки. Посмотрев на здание клуба, он увидел, что на террасе официант как раз убирает столик, за которым только что сидела Нэнси. Римини перекинул сумку через плечо и направился по дорожке между кортами. Он миновал небольшой пустой бассейн, дно которого, стоя на четвереньках, оттирал от грязи рабочий, обошел футбольное поле, поднялся на невысокий холм, прошел мимо большой беседки, еще с выходных украшенной гирляндами по поводу какого-то детского праздника, и вернулся к зданию администрации, срезав угол через внутреннюю автостоянку клуба. На всем пути его преследовал сладкий, чуть душноватый запах цветущего жасмина. Чувствовал себя Римини просто великолепно. Уже у самого клуба до его слуха вдруг донесся звонкий удар, а затем послышалось «К Элизе» — но в непривычном исполнении, словно на плохом синтезаторе и явно в ускоренном темпе; такие мелодии устанавливают в телефонные коммутаторы, чтобы абоненту не было скучно держать у уха трубку. Лишь спустя несколько секунд Римини понял, что это сработала автомобильная сигнализация. Он подошел к металлической сетке, ограждавшей территорию клуба, чтобы посмотреть, что происходит на стоянке. Белая «мазда» Нэнси была на месте — как обычно, припаркованная наполовину в выделенном ей желтом квадрате, а наполовину в соседнем. Рядом с автомобилем стояла Нэнси — темные очки на глазах, сигарета в зубах — и изо всех сил лупила рукояткой ракетки по боковому стеклу, уже треснувшему и рассыпавшемуся на сотни осколков. Римини ворвался в здание клуба, пересек холл, увернулся от тележки с полотенцами и выскочил на стоянку через стеклянные двери парадного входа. К тому времени, как он подбежал к белой «мазде», Нэнси совсем разошлась и принялась вымещать свою ярость на элегантном боковом зеркале заднего вида. Осколки бокового стекла сверкали на асфальте и рассыпались по сиденью, как крупные брильянты. «Ключ остался внутри», — сообщила Нэнси, обрушивая очередной удар ракеткой на металлическую ножку, при помощи которой боковое зеркало кренилось к корпусу машины. Нэнси душили слезы, сигарета, торчавшая в уголке губ, уже погасла, но говорила она довольно спокойно, каким-то отчужденным, почти обезличенным голосом. «Внутри, — повторила она. — Ключ остался внутри». Римини сунул голову внутрь салона и увидел торчащий из замка зажигания ключ с брелоком сигнализации, весело болтающимся на цепочке. «Как ее отключить?» — спросил Римини. Нэнси, уже занесшая было ракетку над крышей автомобиля, оглянулась и переспросила; «Что?» — «Я говорю, как сигнализацию отключить?» — повторил Римини. Нэнси тряхнула головой, как делают, выходя на берег, пловцы, которым в уши набралась вода, а затем вновь повторила, как припев какой-то незамысловатой песенки: «Ключ внутри». С этими словами она наконец обрушила зачехленную ракетку на крышу машины, к удивлению Римини, не оставив даже небольшой вмятины. Сам он тем временем сунул руку в разбитое окно, вытащил ключ из замка и стал наугад перебирать четыре кнопки на брелоке, нажимая их то по одной, то по две, то все вместе; в конце концов «Элиза» поперхнулась, словно подавившись, пискнула последний раз для порядка и окончательно угомонилась. Нэнси, словно она могла действовать только тогда, когда работала сигнализация, выронила ракетку и рухнула в подставленные руки Римини, умоляя сквозь слезы увести ее из этого проклятого клуба как можно скорее.
Он усадил ее на заднее сиденье, стряхнул полотенцем осколки стекла с места водителя, устроился за рулем, повернул ключ, и на приборной панели машины вспыхнули десятки лампочек — словно с ночного звездного неба порыв ветра мгновенно согнал пелену облаков. Некоторое время Римини вел машину молча, как робот, отдавшись движению. Иногда он посматривал в зеркало заднего вида на Нэнси, но всякий раз его взгляд утыкался в ее ободранное колено, выделявшееся с каким-то болезненным реализмом на кожаной обивке сиденья. Вскоре он понял, что заблудился: они оказались на какой-то узкой, обсаженной деревьями улице, где напугали двух любительниц утренних пробежек, подъехав к ним сзади. Вывернувший из-за угла школьный автобус едва не ослепил Римини, включив разом все фары. По жестикуляции шофера Римини понял, что, по всей видимости, едет по улице с односторонним движением, и явно не в том направлении, которое было предписано знаками. Он аккуратно вырулил сначала на тротуар, а затем на какую-то лужайку, уходившую к соседней улице. Несколько секунд пробуксовав на траве, Римини все же сумел снова выбраться на твердую поверхность. Человек сугубо городской, он неплохо ориентировался только в урбанизированном пространстве; природный же ландшафт, причем именно в наиболее прирученных, облагороженных человеком формах — лесопарки, пригородные озера, — был для него как лабиринт. Римини крутил баранку, переключал передачи, сворачивал с одной улицы на другую и больше всего мечтал о том, чтобы за очередным поворотом нарисовалась знакомая панорама клубной парковки. Стены из желтого кирпича, выкрашенные зеленой краской мачты с развевающимися флагами — все то, от чего еще пятнадцать минут назад он с таким удовольствием уехал, казалось ему теперь оплотом надежности. К клубу они не попали — зато неожиданно оказались буквально в двух шагах от планетария, купол которого Римини и избрал новой точкой отсчета. Он спросил плачущую Нэнси, куда та хочет попасть. Она, продолжая хныкать, как маленькая девочка, по ошибке природы запертая в этом дородном теле, заявила, что домой не поедет, а намерена немедленно показаться своему психиатру. Замечательно, сказал Римини. Следуя сбивчивым указаниям пассажирки, он выехал из Роседаля, но вдруг в зеркале заднего вида вновь появилась заплаканная физиономия, и Нэнси все тем же обиженным голосом заявила: никаких психиатров не нужно, поехали, мол, к моему костоправу. Через несколько минут они выехали к какому-то супермаркету, и Римини, глянув в зеркало, увидел, что Нэнси, как ребенок, прижалась носом к боковому стеклу и завороженно смотрит на длинную блестящую металлическую гусеницу тележек, которую парковщик толкал по стоянке в сторону магазина. Впрочем, вскоре выяснилось, что интересовали Нэнси не сами тележки, а то, что в них можно было положить.
