— Готовы ли вы дать присягу в подлинности этого акта, в том, что он тот же самый, который вы тогда написали и засвидетельствовали своею подписью?
— Без малейшего сомнения, — отвечал писарь с удивленным видом.
— Не имете ли вы повода сомневаться в подлинности акта?
— Нет, сэр, никакого. Разве вы имеете какое-нибудь подозрение, мистер Монктон? — прибавил он после минутной нерешимости.
Нотариус глубоко вздохнул.
— Нет, — сказал он, возвращая писарю бумагу, — я полагаю, что это подлинное духовное завещание.
В эту самую минуту в обществе вдруг произошло движение и Джильберт Монктон повернул в ту сторону голову, чтоб узнать в чем дело.
Мистрис Джепкот, ключница, что-то говорила и к словам ее все прислушивались с напряженным вниманием. Причина всеобщего любопытства заключалась в том, что она держала в руках какую-то бумагу. Глаза всех обращались на нее. Эта бумага могла быть припиской, которой уничтожалась сама духовная и в которой заключалось совершенно другое назначение этому богатству.
Слабая розовая тень показалась на щеках двух сестер-девиц, а Ланцелот Дэррелль побледнел как смерть, однако это была не приписка, а только письмо Мориса де-Креспиньи к его трем племянницам.
— В ту ночь, когда скончался мой бедный добрый барин, — говорила ключница, — я сидела при нем одна, он подозвал меня к себе и велел подать ему халат, который он надевал во время своей болезни, когда мог вставать с постели, я принесла его. Он вынул запечатанное письмо из бокового кармана и сказал: «Джепкот, когда прочтут мою духовную, я полагаю, мои три племянницы очень будут обмануты в своих надеждах и подумают, что я поступил с ними нехорошо. Я написал им это письмо, чтобы они на меня не сетовали после моей смерти. Прошу вас сохранить его и, по прочтении духовной, отдать его моей старшей племяннице Саре, для прочтения вслух сестрам в присутствии всех. Вот оно,» — прибавила мистрис Джепкот, подавая запечатанное письмо Саре де-Креспиньи.
«Слава Богу! — подумал Монктон, — я узнаю теперь, подлинное ли это завещание. Если же это подделка, то письмо изобличит подделывателя».
Мисс Сара прочла вслух, в присутствии любопытных слушателей письмо старика к трем племянницам. Из числа тех, которые слушали его с напряженным, тревожным вниманием, никто не мог быть более взволнован, как Джильберт Монктон.
Письмо Мориса де-Креспиньи не было длинным.
«Мои любезные племянницы — Сара, Лавиния и Эллен.
Распоряжения, сделанные мною, насчет моего имущества, как движимого, так и недвижимого, может-быть, удивят вас всех трех. Но верьте мне, я вовсе не был руководим в этом случае чувством неприязни к вам: могу ли не испытывать благодарности за те попечения, которыми вы окружали мою старость?
Я полагаю, что исполнил свой долг. Как бы то ни было, в последние десять лет моей жизни я имел твердое намерение поступить таким образом. Я писал несколько раз свое завещание и уничтожал их одно за другим, хотя в главном пункте они все были одинаковы, и одна прихоть старика побуждала меня делать некоторые изменения в незначительных подробностях. Доход двести фунтов, который я оставляю каждой из вас, вполне достаточен — я в том уверен — для удовлетворения ваших скромных потребностей. Все эти три соединенных дохода по смыслу моего завещания, перейдут после вашей смерти к моему племяннику Ланцелоту Дэрреллю.
Я также вспомнил многих из старых друзей, кто знает, может быть, они меня давно забыли или посмеются над ребячеством старика и памятью, им оставленною.
Кажется, я никого не обидел, и, надеюсь, что когда я буду лежать в могиле, вы с добрым чувством, а не с горечью помянете Вашего преданного дядю
Мориса де-Креспиньи. Удлэндс, 20 февраля.»Содержание письма ни в одном слове не противоречило смыслу завещания.
Ланцелот Дэррелль вздохнул глубоко и мать его, сидя возле него и держа его руки в своих руках, чувствовала, как их покрывал холодный пот; она могла слышать, как сильно билось его сердце. Монктон взял шляпу и вышел из комнаты. Он не хотел иметь никакого объяснения с человеком, которого считал вполне — несмотря на слова Элинор — своим счастливым соперником, лишившим его всякой возможности когда-либо приобрести любовь своей жены.
Им исключительно овладело одно чувство — то же самое, которое, двадцать лет тому назад, наполняло его душу — сильное желание бежать далеко, уйти от мук и от сомнения — словом, избавиться от ужасной среды обмана и заблуждений, оставляя за собой всякую надежду, всякую мечту и еще раз остаться одному на свете без радости, без любви, без будущего, скорее чем быть жертвою притворства вероломной женщины.
Он возвратился прямо в Толльдэль, пока толпа людей, собравшихся в Удлэндсе, разъезжалась понемногу, кто более, кто менее довольный событиями дня. Он возвратился в великолепное старинное поместье, где никогда не знал счастья. Он спросил о жене, не у Лоры ли она?
— Нет, — отвечал ему слуга, — мистрис Монктон отдыхает в своей комнате.
Этого он именно и желал. Он не хотел видеть прекрасного лица Элинор, обрамленного глянцевитыми прядями каштановых волос; он не мог надеяться устоять против влияния ее красоты. Ему хотелось видеть свою питомицу одну.
Лора выбежала из своей уборной, услышав шаги Монктона.
— Что же, — вскричала она, — завещание поддельное?
— Тише, Лора, возвратитесь в вашу комнату.
Мисс Мэсон повиновалась, и Монктон последовал за нею в маленькую, хорошенькую комнатку — настоящий новомодный будуар с мебелью из лоснящегося кленового дерева, обитою ситцем с букетами цветов и драппированного прозрачными кружевами и кисеей воздушного и грациозного, как сама молодая девушка.
— Сядьте в это кресло, мистер Монктон, — сказала Лора, подвигая ему кресло-кушетку, до того низкое, что когда Монктон в него опустился, то колени его очень неловко приблизились к его подбородку.
— Сядьте и расскажите мне все, ради самого Бога! Поддельное ли оно?
— Я не знаю, Лора, подлинное ли это завещание или нет. Решение этого вопроса очень затруднительно.
— Но, Боже мой! — воскликнула мисс Мэсон, — как вы можете быть так недобры и говорить с таким равнодушием, как будто совершенно все одно и то же, поддельное ли это духовное завещание или нет! Если нет, то Ланцелот не дурной человек, а если не дурной, то я, конечно, могу выйти за него и прелестные вещи, приготовленные к свадьбе, не будут брошены. Я имела предчувствие, что все уладится.
