Эти слова нахлынули устрашающей, огромной волной и захлестнули меня с головой. Я не смог от волны ускользнуть.
У каждого своя манера плакать. Зал наполнился какими-то глухими стонами, похожими на мычание коровы, которая хочет вернуться к себе в стойло, она уже до отвала напаслась и наелась травы, и теперь ей больше всего на свете хочется повидаться со своей коровьей мамашей. Из глаз моих не выкатилось ни единой слезинки. Зато я брал криком. И во внезапно наступившей вслед за тем тишине я, как и все вокруг, услыхал слова:
– Все, конец Гражданскому состоянию.
Надо полагать, произнес их не кто иной, как я сам. Что не помешало мне вздрогнуть от неожиданности. Вздрогнула Жаклин. Вздрогнули туристы. Жаклин очень быстро пришла в себя, куда быстрей, чем туристы. Боль прошла.
– Нет, правда, ты совсем не такой, как другие, – заметила она.
Хоть подобное поведение было для меня не слишком-то обычным, она не задала мне ни единого вопроса. Зато взяла меня под руку и потащила прочь из зала с такой поспешностью, будто Благовещенье угрожало моему рассудку.
Я последовал за ней без всякого неудовольствия. Ибо на сей раз был уверен: дело сделано, возврата нет, мне уже не служить в Гражданском состоянии. А вот она вернется – куда она денется. Теперь мне все стало ясно как Божий день. Раз уж я сделался честным, не важно, что это случилось так неожиданно даже для меня самого – ведь бывает же, что люди совершенно внезапно лишаются рассудка, – а поскольку остаться в Гражданском состоянии и с ней, я не разделял этих двух вещей, было бы нечестно, то я никак не мог более оставаться ни в Гражданском состоянии, ни с ней. Нет, так бесчеловечно я не мог бы обойтись ни с кем, клянусь, ни с кем на свете – даже с ней. Так с какой же стати, за какие-такие грехи обходиться так с самим собой?
Картины сменяли одна другую. Я шагал осторожно, словно автомат, боясь взбаламутить ту спокойную уверенность, в которой буквально купался после своих стонов и обещаний. Все стало так просто, я даже больше не ощущал жары. Впервые за долгое-долгое время, наверное, с тех самых пор, как я удрал от немцев, я почувствовал известное уважение к своей собственной персоне. Во-первых, я страдал, и даже куда больше, чем сам думал, ведь я даже плакал, какие же тут еще могут оставаться сомнения? Во-вторых, я произнес какие-то слова, и мало того, непреднамеренно, но даже сам не отдавая себе в этом отчета – во всяком случае, почти. А стало быть, зная, что я не полоумный, и к тому же понимая, что Благовещенья такого рода случаются не так уж часто, я не мог не признать, что эти необъяснимые явления, объектом коих я нежданно-негаданно оказался, заставили меня с каким-то новым почтением взглянуть на раздвоенного себя. Интересно, который из двух меня умудрился так здорово, и к тому же без моего ведома, вмешаться в мои личные дела? Я говорю, так здорово, потому что это ведь вам не шутка – бросить постоянную работу, пусть даже самую распоследнюю, редактора 2-го разряда в Министерстве колоний – уж мне ли было не знать, особенно после восьми лет службы, что для такого решения нужен настоящий героизм – да-да, ни больше ни меньше как настоящий героизм. Разве сам я не пробовал уже сотню раз, и мне ведь так никогда и не удавалось… Но, Боже милостивый, который же из двух меня? Поскольку я никак не находил ответа, то подумал, лучше уж просто взять и покорно повиноваться его приказаниям, чем и дальше ломать голову, кто он такой. В конце концов, они меня вполне устраивают, эти его приказания – еще бы, как-никак это ведь тот из двух меня, кого я знаю лучше всех прочих, никогда уже более не переступит порога Гражданского состояния.
Жаклин даже не заметила, во всяком случае, так мне казалось, что я не разглядывал ни одну из фресок. Она вышагивала впереди, а я по-прежнему плелся за ней следом. Она останавливалась перед каждой.
«Посмотри, – говорила она, обернувшись ко мне, – ты только посмотри, какая красота». О каждой она говорила, что она красивая, или очень красивая, или прекрасная, или потрясающая. Я бросал на них взгляд. А иногда на нее, на Жаклин. Еще вчера, услыхав от нее подобные слова, я бы немедленно смылся прочь из музея. Я глядел на нее с любопытством, ведь всего лишь час назад мне так хотелось просто взять и убить ее. А теперь у меня не осталось ни малейшего желания расправляться с ней таким манером. Да нет, что это мне взбрело в голову, она вовсе не заслуживала подобного обращения. Я даже находил ее простодушной и наивной, ведь она ни разу так и не догадалась о моих дурных намерениях. Что надо сделать, так это вернуть ее другим, пусть себе будет оптимисткой или уж кем там захочет, мне-то какое дело – просто бросить назад, как рыбу в море.
В последующие дни, как нетрудно догадаться, я старался думать о ней по-честному. Я желал ей добра. Но добра весьма особого толка, какого было просто невозможно ей не сделать. Ведь я собирался ее оставить, а стало быть, на какое-то время непременно обречь ее на неуверенность в себе и сомнения в том, так ли доступно человеческое счастье, как она полагала доныне; ей, возможно, даже придется отложить до лучших времен осуществление кое-каких своих жизненных планов. Но это было все, что я мог для нее сделать.
На другой день после истории с музеем я заявил ей:
– Послушай, с тех пор как мы приехали в город, мы с тобой все время смотрим на него по-разному. Ты все ходишь и ходишь, а я все сижу. Давай хоть разок поглядим на него одними глазами. Посидим вместе в кафе.
Я затащил ее к себе в кафе, потом немного поговорил. Нужно непременно терять немного времени попусту, пытался втолковать я ей, иначе можно вообще потерять все время, какое выигрываешь. Это было нелегко объяснить, но ведь так оно и есть. Мы сошлись во мнении, что, конечно, я теряю чересчур много, но все равно она теряет явно недостаточно. Я признался, что нарочно затащил ее в кафе, чтобы сказать все эти вещи, которые, по-моему, добавил я, имеют очень большое значение. Поскольку через неделю ей так или иначе придется потерять какое-то время, чтобы поплакать, подумалось мне, может, ей послужит утешением то, что она вспомнит мои мудрые рассуждения. По ее взгляду, вдруг ставшему каким-то робким, я сразу догадался, что она не поверила ни одному моему слову и теперь изо всех сил старается понять, что бы все это могло значить. Впрочем, какая мне разница, я делал то, что считал своим долгом, – по-честному.
На другой день я снова затащил ее в кафе.
В тот раз я говорил с ней о Рокке. Сообщил, что не в силах больше переносить флорентийскую жару, что шофер грузовичка рассказывал мне про Рокку, много рассказывал, и что я решил туда съездить. Но если у нее нет никакого желания ехать со мной, она может остаться во Флоренции. Это на ее усмотрение. Что касается меня, это дело решенное, я отправляюсь в Рокку. У нее был точно такой же взгляд, что и накануне, недоумевающий и, пожалуй, даже слегка встревоженный. Вот уже год, не меньше, как я ни разу не говорил с ней так долго и так приветливо. Тем не менее при всей своей настороженности она все-таки не удержалась от попытки отговорить меня от этой затеи. У нас осталось всего четыре дня отпуска, стоит ли уезжать из Флоренции и тратить время еще на одно путешествие? К чему нам ехать на море, продолжала она. Ведь море, оно везде одинаковое. На море можно съездить и во Франции. Я возразил, что не согласен, море вовсе не везде одно и то же, оно разное, и, кроме того, снова повторил я, она, если хочет, может остаться во Флоренции, а мне охота поглядеть на это море. Она ничего не ответила. Я прекратил говорить с ней, и наше привычное доброе старое молчание немного успокоило ее тревогу. Только вечером, когда мы уже были у себя в номере, она объявила, что тоже едет со мной в Рокку. Сказала, что едет туда не ради моря, а ради того, чтобы не расставаться со мной. На сей раз промолчал я. Что ж, пусть так, она ничуть не стеснит меня в Рокке, подумал я. Даже совсем наоборот, там мне будет куда легче сообщить ей о своих жизненных планах. Она будет купаться в море, ведь обычно именно так поступают, когда оказываются на морском побережье, а я – я буду ходить купаться в Магре. Да, если потребуется, я хоть три дня не вылезу из Магры, а то и три ночи напролет – пока она не сядет в поезд. Мне казалось куда естественней ждать этого события в реке, чем в гостиничном номере – при такой-то жаре. И потом, ведь у всякого свои причуды, свои понятия о самом действенном и безболезненном способе расстаться с другим человеком. Я, к примеру, считал, что лучше всего было бы дожидаться поезда в Магре. Мысленно я был уже там, спрятавшись в ее прохладных водах, точно в самую надежнейшую броню. Только там я ощущал себя мужественным. В гостиничной же комнате – нет.
