Мамины глаза засверкали такой же радостью, как и глаза дочери, но когда Вероника перевела взгляд на отца, поняла, что их с мамой радость весьма преждевременна. Николай Петрович стал, что называется, чернее тучи. Он сдвинул к переносице свои кустистые брови, стукнул кулаком по столу так, что из тарелки выплеснулся недоеденный суп, и громовым голосом проговорил:
– Пока я жив, этому не бывать! Это моя квартира! Я – ответственный квартиросъемщик и никому не дам ее поганить из дурацкой прихоти! Те, которые строили такие квартиры, – не дурнее нас с вами были! И вообще: раз так спроектировано, значит, так и должно быть!
Чувствовалось, что Николаю Петровичу очень хотелось пустить кулаки в ход еще раз, но он сдержался и вышел из кухни, не глядя на своих женщин.
Вероника понимала, что дело тут не в строителях и проектировщиках квартиры. С тех пор как она вышла из нежного детского возраста, отцу почему-то стало доставлять удовольствие унижать ее и оскорблять. Он не мог позволить, чтобы дочь отделилась от него стеной и дверями. Он должен постоянно держать на контроле все ее действия, вмешиваться в жизнь дочери, каждый день напоминая, что в этой квартире она всего лишь жалкая приживалка, а он глава и командир. Вероника опустила голову на руки и тихо заплакала. Мать гладила ее по волосам, приговаривая:
– Не плачь, доченька. Отцу просто надо привыкнуть к этой мысли. Такой уж он человек… Я его уговорю, вот увидишь.
Но мама не успела уговорить отца. Она страдала гипертонией в очень тяжелой форме и во время одного из страшных кризов умерла. Вероника осталась одна с отцом, который год от года становился все более отвратительным деспотом и самодуром.
– Мне все это осточертело! Я взрослая женщина и имею право на неприкосновенность личной жизни! – однажды (и в тысячный раз) заявила отцу Вероника уже после смерти матери.
– Это моя квартира, и мне плевать на твою проститутскую личную жизнь! – в такой же тысячный раз ответил ей Николай Петрович.
– Я ставлю тебя в известность, – дрожащим голосом начала Вероника, – что в эту субботу приглашаю бригаду строителей для переноса стены! Я уже почти договорилась!
– Ты забываешь, дорогуша, у кого все документы на эту жилплощадь, – твердым голосом отреагировал отец и оскалил еще очень хорошие зубы в отвратительной ухмылке. – Я спущу с лестницы твоих строителей и всех твоих хахалей заодно! Пусть лучше и не трудятся подниматься на наш этаж!
– Это произвол! Ты не имеешь права!
– Да пошла ты! – Николай Иванович включил телевизор и уселся в любимое кресло-качалку, чтобы смотреть хоккей, запивая его пивом.
Вероника в тысячный раз закусила губу, чтобы не разрыдаться при этом изверге, и удалилась в свою комнату, так плотно заставленную мебелью, что в ней очень трудно было передвигаться.
Когда скончалась старшая сестра матери, такая же тяжелая гипертоничка, которая вдобавок страдала еще и диабетом, в конце туннеля несчастной Вероникиной жизни забрезжил какой-то свет. Тетя Маня была одинокой женщиной, и Вероника последние дни ухаживала за ней: приносила продукты, готовила еду, убирала квартиру и даже иногда стирала теткино бельишко, когда той уж совсем делалось невмоготу. Однажды тетя Маня показала племяннице завещание, по которому она собиралась передать ей свою однокомнатную квартиру в случае собственной смерти. Вероника до слез обрадовалась, что сможет съехать от отца, и в тот же вечер прямо от тетки побежала в сберкассу за деньгами, которые ей оставила мать, а потом в мебельный магазин «Ясень», где работал продавцом последний ее ухажер – Никита. Она рассказала ему про завещание и попросила:
– Как только представится возможность, купи в вашем магазине «жилую комнату», желательно югославскую. Отец не разрешит мне вынести из своей квартиры даже старой табуретки, так что жизнь надо будет начинать заново.
Вероника так многозначительно поглядела на Никиту, что он понял: в теткиной квартире обязательно найдется место и для него. Им с Вероникой абсолютно негде было встречаться. Сам он жил в большой семье и в густонаселенной коммуналке, а у девушки был самый мерзопакостный папаша из всех, каких только видел свет. Однажды этот папаша вошел в Вероникину комнату как раз в тот момент, когда молодые люди целовались, и обозвал их непечатным словом. Потом он долго копошился в кладовке, а когда вышел из нее с банкой огурцов, скорчил такую рожу, что Вероника еле удержала Никиту от того, чтобы он по ней не съездил молодым железным кулаком.
Обниматься в подъездах и на последних рядах залов кинотеатров Никите тоже уже надоело до тошноты. Он поднапрягся и в самые короткие сроки, что в советские времена было не так уж просто даже работникам магазина, купил-таки «жилую комнату» и именно югославскую, как того и хотела Вероника. Мебель пришлось горами складировать в ее одиннадцатиметровой комнатушке, потому что тетка упорно продолжала здравствовать. Николай Петрович дико и счастливо захохотал, когда впервые увидел комнату дочери, до потолка загроможденную мебелью, и даже не подумал предложить что-нибудь поставить у себя. Он хохотал каждый раз, когда в самый неподходящий момент (например, когда Вероника переодевалась) проходил в кладовку за очередной банкой собственноручно засоленных огурцов или бутылкой вина.
Когда тетя Маня наконец умерла, у нее нашелся какой-то ушлый родственник, стараниями которого ее завещание было признано недействительным, и квартира по суду отошла ему, а вовсе не Веронике. Никита высказал девушке свое «фэ» и исчез из ее жизни навсегда. Вероника корила себя за то, что посмела раскатать губу на квартиру и купить мебель, когда тетя Маня была еще жива. Именно за это небеса ее и наказали. Складированная в комнате югославская «жилая комната» застыла погребальным комплексом, возведенным в память обманутым надеждам, похороненным ожиданиям и Никитиной любви.
А Николай Петрович жил хорошо. Он даже как-то ожил и помолодел после смерти жены. Он уже не проводил на работе время с утра до ночи, и Веронике стало казаться, что он не работал по вечерам и раньше, а развлекался в свое удовольствие. Похоже, домашняя жизнь с женой и дочерью его тяготила. Теперь он в открытую начал приводить домой женщин. Дочери он не стеснялся, но все-таки категорически не велел ей выходить «со своего мебельного склада», пока у него «идет процесс». Процесс часто затягивался надолго. Вероника слышала отвратительные звуки и несколько раз имела счастье видеть совокупляющихся немолодых людей, когда ей все-таки необходимо было выйти из комнаты. Отец посылал вслед дочери особо забористую матерщину, обещал выселить из квартиры и даже не пытался чем-нибудь прикрыть себя или свою даму.
