Дом был громаден. Григорьева зажгла везде свет, устроив иллюминацию. Вспыхнули светильники в обширном холле; затеплилась театральная люстра в центре зала – сложное сооружение на длинных цепях со свечами; приглушенными цветовыми пятнами выступили массивные торшеры, расставленные беспорядочно. Заиграли хрусталь и серебро за стеклянными дверцами горок; определились светлые ковры и разноцветные диваны – белый, громадный, с десятком пестрых подушечек, оранжевый, поменьше, и коричневый, квадратный, похожий на кресло великана.
Белые стены. И разноцветные пятна картин на них.
– Давайте ужинать, – предложила Григорьева. – Я умираю с голоду. Только умоюсь, да? – Она часто заканчивала фразу вопросительным «да», и звучало в этом уютном «да» некое заверение в близости с собеседником, в их сопричастности и союзе.
Ее бледное обычно лицо обветрилось и разрумянилось. И аппетит у нее оказался отменный. Они оба ели с таким наслаждением, что невольно приходила в голову мысль – ради этого стоит поголодать весь день. Она достала из буфета вино – большую, несуразно длинную и кривую бутылку. Шибаев открыл. Она смотрела на бутылку в его руках – ему показалось, она рассматривает их. Вино было красное. Выпив, Ирина еще больше разрумянилась и поминутно смеялась, запрокидывая голову. Ничем более не напоминала безрадостную женщину с фотографий. Серьги метались, посверкивая.
Она все время вставала, шарила в холодильнике, вытаскивала новую банку – то с маринованным чесноком, то с черной икрой, грибами, непонятно с чем, со стуком ставила на стол и хохотала, болтая серьгами. После очередного похода, когда она стояла с добычей в обеих руках, Шибаев встал, взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал.
Она рванулась ему навстречу, как будто только и ждала этого. От нее пахло тысячелистником. Они целовались жадно и торопливо, обжигаясь, измученные бесконечным днем воздержания. Банки выскользнули из ее рук на пол и разбились, чего оба просто не заметили. «Еще, еще, еще… – бормотала она хрипло в короткие просветы между поцелуями. – Еще, еще, еще…» Ее обветренные губы шевелились, хриплое «еще» ввинчивалась ему в тело и душу, звук его отключал рассудок.
А ведь мудрый Алик Дрючин предупреждал, он призывал – не трахаться на работе! Но покажите нам того умника, кто всегда следует мудрым советам?
– Пошли! – Она потянула Шибаева за руку…
…Он лежал в чужой супружеской постели, забросив руки за голову. На стене напротив висело деревянное распятие – мучительно свесивший голову сын Божий, несуразно и грубо сработанный неумелой рукой сельского мастера где-нибудь в глубинах Европы. Раскрашенный белилами, с чахоточным румянцем на узком худом лице, с громадными босыми ступнями, с торчащими колючками тернового венца в вишневых каплях крови.
– Нравится? – спросила она, проследив его взгляд. – Ему больше трехсот лет. Чудо, правда?
Шибаев подумал, что триста лет для деревянного человека пролетели как одно мгновение. Сгинул неизвестный мастер, сгинули целые поколения в войнах, и разрушился старый мир, а он висел на стене в деревенской церкви или в деревенском доме, и в глазах его стыли вселенская тоска и безнадежность. А теперь висит в грешной спальне. И это еще не последнее его пристанище.
Ирина прикасалась к его лицу – проводила чуткими пальцами по зажившей царапине на щеке, губам, гладила плечи и грудь. Он вздрогнул и рассмеялся, когда она коснулась его живота.
– Я рассматриваю тебя пальцами, – пробормотала она.
– Хочешь нарисовать?
– Хочу запомнить. Тебе бы натурщиком работать, у тебя красивое тело. Хочешь, устрою?
– Только для тебя.
– Я подумаю. Хочешь, как он? – Она кивнула в сторону распятия.
Шибаев рассмеялся и мотнул головой.
– На кресте распинали еще и пленных, и рабов. Изображу тебя белым рабом с севера, варваром-германцем или викингом, с желтыми волосами, заплетенными в косичку с кожаной веревочкой.
– Почему на кресте? Изобрази лучше в драке.
– Нет! На кресте выразительнее. С запрокинутой головой и оскаленным ртом. С мощными плечами, ямой живота и согнутыми коленями…
– Садистка! У тебя все картины такие? С ямой живота…
– Почти. Потом покажу.
– А себя ты рисуешь?
– Конечно! Все время!
– На костре?
– Нет. В воздухе.
– Это как?
– Я – плясунья с гирляндами цветов на шее, с шестом в руках, в пышной короткой юбочке. Можно вместо шеста с красным зонтиком. Бегу по канату, пляшу, помираю со смеху – пусть смотрят зеваки и завидуют!
– Плясунья с зонтиком? Сама придумала?
– Нет. Придумал один человек… когда-то.
– Муж? – запустил пробный камень Шибаев. Момент был как раз подходящий, чтобы вспомнить отсутствующего супруга.
Григорьева рассмеялась:
– Художник придумал. Артист. Муж тоже артист, только в другой сфере. Делает деньги. Ему такое не придумать.
– А ты пляшешь? – Получилось не очень, вроде он осуждал ее, как в известной басне.
Григорьева снова рассмеялась и сказала:
– Плясунья, бегущая по канату, это не профессия, Саша, а характер.
– Не понял, – удивился Шибаев, чувствуя себя тяжеловесом, не поспевая за легкими стремительными мазками ее фраз.
– Что ж тут понимать? Любое человеческое существо может быть канатной плясуньей, это характер, это модус операнди, так сказать…
Она лукаво прищурилась. Шибаев знал, что такое «модус операнди» от Алика, который любил вставить, как он это называл. Вставить из латыни или английского для разнообразия и оживляжа, что производило неизгладимое впечатление на клиентов. Однажды Алик подарил Шибаеву листок с десятком-другим крылатых фраз на латыни вроде: да будет свет, через тернии к звездам, состав преступления, и ты, Брут, образ действия, и так далее. Шибаев налепил листок на стенку в «офисе», запомнил, но не пользовался, считая это выпендрежем. Да и случая не представлялось, если честно.
– И какой же модус операнди у канатной плясуньи?
– Балансирует, рискует, ставит на карту жизнь, идет до конца, потому что не может повернуть назад, улыбается и танцует, чтобы публика думала, будто ей весело. Прячет лицо под маской. – Она ответила, как заученный урок, не запнувшись. – Это скорее ты, чем я.
– Почему? – изумился Шибаев. Какой-то двусмысленный разговор у них получался, намек чудился на что-то.
– Вон шрамы какие, – она провела ладонью по его груди. – Кто это тебя так?
– Упал с каната, – глупо пошутил он.
– Такие, как ты, не падают, – сказала она серьезно. – Такие, как ты, идут до конца. Если бы я тебя не остановила тогда…
– А ты тоже идешь до конца? – перебил он, не желая вспоминать о подвернувшихся под руку злодеях.
