— Итак, кто-то рассказал вам про Сочельник? Элайн удивилась:
— Разве?
— Это написано на вашем лице. Бессознательно она поднесла руку к щеке, как будто могла почувствовать перемену.
— Вы по-прежнему очень хорошенькая, — констатировал Джейкоб. — Но в вас появилась усталость, холодность. Это происходит с каждым, кто сталкивается с историей вроде этой.
Не похоже было, чтобы воспоминания еще волновали его. События последних нескольких часов побудили его углубиться в них и рассмотреть со всех углов зрения, и это больше не пугало его.
Элайн призналась:
— Бредшоу рассказали мне.
— Эти вампиры!
Она невольно рассмеялась:
— Так уж прямо и вампиры?
— Деньги никогда не пойдут им впрок, потому что они никогда не удовлетворятся тем, что имеют их достаточно, чтобы быть счастливыми.
Она согласилась.
А Джейкоб сказал:
— Садитесь, Элайн. Я хочу, чтобы вы услышали это от меня.
— Про Сочельник? Он кивнул:
— Да.
— Вы считаете, что вам следует об этом говорить?
— Воспоминания какое-то время причиняли мне боль, — признал Джейкоб. — Но это было только потому, что я пытался выбросить их из головы. Конечно, мне это не вполне удалось, но с годами я сумел притупить память. Теперь воспоминания вернулись, острые и ясные, и я научился снова это принимать. Если я расскажу вам, это поможет, это немного облегчит мою душу. Кроме того, я хочу быть уверенным, что вы услышите это так, как все было, а не так, как сочинили Бредшоу.
Сочельник, 1957 год.
Снег. Снег начал идти в начале дня, сначала легкий, словно тонкая пыль из сахарной пудры, рассыпаемая по улицам и лужайкам. В течение дня скопление облаков спускалось все ниже и становилось все более свинцово-серым, равномерно окрашенным, так что уже нельзя было отличить, где за небесной пеленой покоится солнце. К четырем часам дорожные рабочие немного расчистили снег и насыпали золу. Но те, кто осмелился показаться на городских улицах, чтобы сделать последние покупки, обнаруживали, что проехать — дело непростое; машины застывали под странным углом посреди мостовой, а наименее опытные водители скрипели зубами и кляли себя за то, что не обратили внимания на метеосводки.
В ресторанах, как оказалось, все шло как положено. Они сумели продать рекордное число рождественских обедов для тех, кто предпочел поесть не дома, как большинство людей, — пожилым, чьи дети больше не думали о них, молодым влюбленным, которым было неинтересно делить волшебное время встреч с родителями, одиноким людям без семьи, боявшимся остаться в одиночестве в такой тихий, унылый день. Джейкоб покинул кафе “Бронзовый фонарь”, последнее из заведений Матерли, которое надлежало проверить, выкатил свою машину из гаража и начал утомительное путешествие домой.
В двадцать минут шестого он заехал в гараж и выключил двигатель. Никаких других машин там не было. Ли и мальчики занимались покупками. У Джерри и Бесс был выходной, и они собирались вернуться до девяти или десяти, чтобы начать приготовления к завтрашнему традиционному празднеству.
Когда он прошел через парадную дверь, то сразу почувствовал, что что-то не так, хотя с виду все было в порядке. Какой-то момент он оставался на пороге, где всего один шаг назад вернул бы его к рассыпчатому снегу и холодному декабрьскому ветру. Потом он рывком захлопнул дверь и прошел в гостиную, где в этом часу ожидал застать Амелию.
Ее там не было.
— Амелия?
Она не отвечала.
Наверху, в задней комнате, дедушкины часы пробили четверть часа. Вот уже пять лет никто не приводил в движение механизм с семидневным заводом. Кто запустил его сейчас?
— Амелия! — окликнул он.
Молчание.
Он всмотрелся через пролеты лестницы и обнаружил, что там никого нет.
Он поднялся наверх.
На верхней площадке его снова охватило смутное предчувствие, заставившее остановиться перед самой дверью. Что-то было очень и очень не в порядке.
Он хотел пройти в заднюю комнату, посмотреть, почему пошли дедушкины часы, но вначале заглянул в детскую, где двойняшки, Дана и Лаура, лежали в своих колыбелях.
Глянул на колыбели.
И увидел кровь.
Сначала он не понял, что это кровь. Из противоположного конца комнаты она выглядела просто темной жидкостью, бегущей по перекладинам и ножкам колыбелей, оставляя пятна на ковре под ними.
Колеблясь, он пошел к детям. Они лежали в тени неподвижно, слишком неподвижно.
Он негромко окликнул их по именам, которые они еще не признавали как свои собственные, но которыми он дорожил.
Дети не хныкали, не шевелились.
Потом он приблизился достаточно, чтобы рассмотреть, что это кровь, и в ужасе уставился на глубокие разрезы чудовищных ран. Прошло время. Сколько времени, он впоследствии так и не смог установить. По сути дела, было так, как будто законы вселенной, механизмы физической природы разом приостановились. Он словно угодил в пузырь безвременья, взирая сквозь непрочные стены своей тюрьмы на застывший ландшафт. Когда же время возобновило свое течение и пузырь вокруг него лопнул, он издал низкий, неистовый стон, который быстро перешел в крик.
Он повернулся и поковылял к коридору.
Пол, казалось, ехал, как основа комнаты смеха на ярмарке, и это заставляло его опираться о стену, пока он шел, иначе он бы тут же потерял равновесие.
Он отыскал комнату с дедушкиными часами. Стеклянная дверца футляра была открыта, замазана кровью. Медный маятник, заброшенный на долгие годы, был покрыт налетом и такими же темно-красными пятнами.
— Амелия! — Он думал, что окликнул ее по имени. Но когда прислушался к себе, то услышал бессловесный крик, крик, вырывавшийся из сухого, потрескавшегося горла.
Он повернулся и пошел обратно по коридору, заглядывая в каждую комнату, не зная наверняка, что сделает, когда найдет ее. А потом он наткнулся на нее; она уже вернулась в детскую и стояла на коленях у колыбелей, прямо в красных лужицах.
Она не смотрела на него.
Через прутья колыбели Ланы она вглядывалась в скрючившееся там безжизненное тельце.
Ее волосы в беспорядке свисали по щекам, сворачиваясь над воротником, как будто заряженные статическим электричеством. Ее одежда была перепачкана и смята, покрыта огромными пятнами пота. Сколько бы ни длилось охватившее ее днем сумасшествие, оно нанесло ей тяжелый урон, прежде чем произошла кульминация — убийство двойняшек.
— Амелия, — негромко позвал он, стоя посреди комнаты, на полпути между колыбелями и дверью. На этот раз он не мысленно окликнул ее, а действительно заговорил с ней. Он перестал кричать. Пока.
