Грег знал, что остров кишит легендами и суевериями, как никакое другое место в мире, но все равно не мог поверить, что угодил в такой балаган. Пусть даже эти болваны верят, что призрак Пиэлы приносит счастье. Разве можно так поступать с живым человеком?
Он преодолел последнее препятствие и благодаря своему росту увидел поверх голов Лаки. Она явно была не в себе и шагала, как заведенная, по камере: три шага — поворот, три шага — поворот. Платиновая грива волос резко контрастировала с мешковатым тюремным комбинезоном.
Встретив ее остановившийся взгляд, Грег остолбенел. Даже на расстоянии ее глаза поражали ярким зеленым свечением. Она выглядела в точности так же, как той ночью у него в палатке. Десятки людей глазели на нее, как на ярмарочного уродца, она же, судя по всему, никого не замечала.
— С ума сойти! — воскликнула какая-то женщина рядом с Грегом.
Проклятый Коди! Как он такое допустил?! Зеваки потешались над Лаки, хохотали, как гиены над свежей добычей. Для них она была не совершенно одинокой несчастной женщиной, которой некому помочь, а всего лишь забавной диковиной.
— Видели бы вы ее ночью! — подхватил кто-то еще. — Она спит под кроватью!
Под тюремными нарами?! Ежится на холодном цементе, как животное, на которое приходят поглазеть, словно в зоопарк? Грег не мог этого вынести. Сжав кулаки, он бросился к негоднику, собирающему деньги за аттракцион, и лишь в последнее мгновение опомнился.
Но этого оказалось достаточно, чтобы толпа мигом стихла. Все поняли, что еще секунда — и он надавал бы тюремщику тумаков. Это напоминало затишье между вспышкой молнии и оглушительным ударом грома. Грег покосился на Лаки и обнаружил, что она опустилась на колени, а выражение страдания на ее лице сменилось улыбкой. Улыбка была адресована Доджеру:
ему тоже удалось просочиться сквозь толпу и просунуть голову между железными прутьями. Грег с изумлением поймал себя на мысли, что никогда еще не видел такой счастливой женщины.
Доджер знай себе вилял хвостом со скоростью тысяча оборотов в минуту. Лаки гладила его по спине, а он лизал ей руку. Это тоже вызывало недоумение: ведь Доджеру самой природой было назначено носиться как угорелому, переносить любые тяготы и ни к кому не испытывать привязанности. В его прежней жизни гончей собаки наказанием за подобную вольность стал бы электрический разряд. Грег старался его раскрепостить, но пес разве что тыкался ему в ладонь холодным носом; о том, чтобы лизаться в знак любви, раньше не было речи.
— Пиэла обожала живность, — сообщил кто-то. — Особенно акул.
Лаки снова подняла взгляд на толпу, прижимая к себе голову собаки. Улыбки на ее лице как не бывало. Интересно, о чем она думает?
Грег с ужасающей отчетливостью вспомнил то, чего долгие годы не желал вспоминать: себя семилетнего, в слезах, тоже прижимающего к себе голову пса. Родители погибли в автокатастрофе, и их с Коди отправляли к тетке. Маффин не мог ехать с ними: тетя Сис утверждала, что он по старости лет не переживет полугодовой карантин на Гавайях.
Грег категорически отказывался расставаться с собакой, подаренной ему отцом. Тетка твердила, что ее обязательно заберут к себе какие-нибудь добрые люди, но Грег чувствовал, когда ему лгут, — особенно если ложь исходила от тети Сис. Он уже тогда понимал, что людям подавай забавных щенков, а не дворовых уродов с седой мордой.
В тот момент ему больше всего на свете нужна была любимая собака. Конечно, ничто не смогло бы утолить боль от утраты родителей, но, если бы рядом был Маффин, если бы он спал рядом с его кроватью, ему, быть может, немного полегчало бы.
Грег стоял перед клеткой и молился. Боже, смилостивись, передай Маффина в хорошую семью, в которой есть мальчик, способный полюбить его так же, как он, — всем сердцем!
Даже теперь, по прошествии без малого тридцати лет, он не мог забыть морду Маффина, его черный нос между прутьев, проникновенный взгляд, словно говоривший: «Не бросай меня!» Маффин остался один и наверняка был усыплен. Очевидно, последняя его мысль была о предательстве Грега.
То же чувствовала сейчас эта женщина: заброшенность, безнадежность. Доджер поднял ей настроение, но ненадолго.
Перестав гладить Доджера, Лаки поднялась и окинула притихшую толпу таким уничтожающим взглядом, что люди не могли не устыдиться. У нее внезапно появилась царственная осанка, и эта молниеносная перемена застала врасплох всех, включая Грега. Но уже через несколько секунд он понял, что чувство собственного достоинства — единственное, что осталось у этой женщины.
Толпа пристыженно смотрела, как она, гордо откинув голову, подошла к своей койке и села, отвернувшись от всех. Волосы упали ей на лицо, заслонив глаза, зато обнажив выстриженный квадрат на затылке.
Грег не мог больше сдерживать негодование. Вцепившись тюремщику в глотку, он закричал:
— Прочь отсюда! Все вон!
Почему ее не оставляют в покое? У Лаки был ответ на этот вопрос: слишком велико всеобщее желание поглазеть, похихикать, поиздеваться над неполноценным существом. Расхаживая по камере, она старалась не обращать внимания на любопытных и упорно считала шаги.
Появление Доджера Лаки расценила как счастье. Наконец-то нашлось существо, пусть четвероногое, которое радо встрече с ней. Потом она сообразила: где Доджер, там и Грег.
Его голос полоснул толпу, как острое бритвенное лезвие. Тюремное помещение заполнилось поспешным шарканьем подошв. Зеваки послушно ретировались, и она молила Бога, чтобы Грег тоже ушел. Он не должен видеть ее в таком состоянии!
Последние дни Лаки не давала покоя мысль, что она не заслужила спасения. Желающих ее опознать не нашлось. Вдобавок к остальным несчастьям, ей предъявил иск владелец автомобиля. Общественный защитник, назначенный ей судом, не сомневался в обвинительном приговоре.
Лаки и так считала, что опустилась на самое дно, а тут еще Коди Бракстон сообщил, что на ней была теннисная туфля некоей погибшей женщины. Напрасно она ломала голову, придумывая достоверное оправдание; от мрачных мыслей не хотелось жить. Она помнила, как надевала туфлю в палатке Грега, зная, что она чужая. Но откуда взялась эта чертова туфля?
Фантазия подсказывала различные сценарии, но из каждого вытекало, что она замешана в каком-то преступлении. А шеф полиции был в этом свято уверен. Недаром он возобновил следствие по делу о гибели туристки.
Неужели она воровка, а то и хуже?! Лаки ничего о себе не знала и люто себя ненавидела. Самую сильную ненависть вызывало у нее собственное отражение в зеркале. Как это гадко — не помнить собственного имени! И еще гаже — когда Грег Бракстон испытывает к ней жалость.
