— Я говорила, что разделяю мнение следователя, уж не сердитесь.
— То есть?
— Вы убили свою жену и своего друга иначе.
— Что вы хотите сказать?
— Не могу объяснить. Я это чувствую, я догадываюсь об этом, глядя на вас, потому что вы не тот человек, который хватается за револьвер, застав свою жену в объятиях другого мужчины…
— Вы полагаете?
— Да. В вас чувствуется какая-то рассудительность, которая, вероятно, заставляет вас действовать иначе, чем большинство людей.
— Вы сами до этого додумались?
— Да, и не я одна. Следователь — отличный психолог, у него создалось такое же впечатление еще в первый день. Должно быть, он поручил тщательнейшим образом проверить ваши показания… И мне кажется, он что-то обнаружил. Нечто очень важное, что, возможно, поставит под сомнение вашу версию.
— Почему же в таком случае он не предъявит это «нечто»?
— Он предпочитает пока придержать свою информацию. Разве вы не поняли, что он хочет поколебать вашу уверенность в себе, придираясь к спорным моментам, вроде этого утреннего телефонного звонка? Но когда он сочтет, что вы созрели, он сделает неожиданный и коварный ход: выложит некий веский аргумент, который вы не сможете опровергнуть и который вас уничтожит!
— Это бы меня удивило…
Наступило молчание. Она сняла белую нитку с рукава своего нового костюма.
— Вы ничего не хотите мне сказать?
— Ничего, моя крошка… Разве что — вы очень милы, и я благодарю правосудие, назначившего мне такого адвоката!
Нет, мне в самом деле нечего было ей сказать… Как бы она себя повела, если б узнала правду? Волнение, которое она испытывала в моем присутствии, тотчас бы превратилось в страх. Она бы уже не осмелилась приходить ко мне в камеру. «Никто не должен узнать! Даже мой защитник!»
Я не мог бы жить с мыслью, что хоть одно человеческое существо знает правду. Даже если бы от него не исходила никакая опасность! Это мой и только мой сад! Вместе с его навозом, новыми ростками и необычным сорняком… Когда я выпутаюсь из судебных передряг, когда меня оправдают или я отсижу какой-то небольшой срок, я уеду далеко от всего этого… Учитывая мое крестьянское происхождение, я испытывал некоторую ностальгию по широким просторам и уединенной жизни. Быть может, моя жизнь не удалась, оттого что я был слишком прилежен в учебе? Быть может, я был создан для того, чтобы пахать по-настоящему на настоящих полях, а не ковыряться в грязной земле моего замечательного садика?
Я всегда ощущал себя словно пересаженным на чужую почву, а я так и остался мужланом! По сути дела Стефан презирал меня прежде всего за это. В нем-то чувствовалась порода… Я же, как ни старался, не смог преодолеть барьер. К моим подметкам навсегда прилип навоз… Даже в том, как я разговаривал, сказывалось мое происхождение. От меня всегда будет пахнуть коровником… Что бы я ни делал!
Днем, войдя в кабинет следователя, я понял, что «все произойдет сегодня». Он сидел, неподвижный и торжественный, как мраморный бюст. Секретарь подтянул свое вязаное кашне до самых ушей и словно притаился за ним, как в засаде. Этот человек жил скучной жизнью чиновника, варясь в собственном соку. У него был свой мир привычных занятий и несложных обязанностей, которые всегда спасут его от него самого и от других людей…
Сильви уже была здесь, осунувшаяся как после бессонной ночи. Когда я вошел, она не взглянула на меня. Следователь только что ввел ее в курс дела. Она знала! Но что именно знала она?
— Садитесь, Сомме!
— Спасибо…
Мне было уже хорошо знакомо шершавое прикосновение потертой кожи на подлокотниках кресла. Я «обжился» в маленьком кабинете. Здесь были предметы, за которые я мог уцепиться… Простые обыденные предметы — они действовали на меня успокаивающе, подобно тому, как успокаивал доносящийся с улицы шум Парижа. Особенно мне нравилась мраморная пепельница, украшенная бронзовой ланью, стоящей на вершине скалы. Она нравилась мне именно из-за фигурки животного, которая вызывала в моей памяти горы с их напряженной тишиной и совсем близким небесным простором.
— Сомме, сегодня я хотел бы задать вам два конкретных вопроса.
— Слушаю вас, господин следователь.
— Вы сказали, что, войдя в спальню, вы увидели, как ваша жена и ваш друг целуются.
— И могу это повторить, господин следователь… Кстати, кажется, я заметил, что Стефан испачкан губной помадой…
— Именно это нас и смущает, Сомме…
И снова у меня внутри словно прозвучал сигнал тревоги. Я мысленно увидел, как мажу губной помадой Андре мертвое лицо Стефана. Не совершил ли я какую-нибудь оплошность? Может быть, удалось определить, что следы оставлены не губами, а помадой прямо из тюбика?
Вместо того, чтобы продолжать, следователь пристально смотрел мне в глаза, будто мог прочесть в моем взгляде охватившую меня панику.
Я старался сохранить невозмутимый вид, но внутренне похолодел. Все вокруг меня дрожало: застывшее лицо следователя и неподвижные предметы, которые казались мне теперь враждебными, включая мраморную пепельницу!
Толстый секретарь вертел в пальцах ручку и, казалось, думал о другом.
— Сомме, экспертизой установлено, что помада, обнаруженная на лице вашего друга Стефана, не та, что была на губах вашей жены в момент ее смерти!
Любопытная вещь — это сообщение меня не удручило. Чувство, которое я испытал, было скорее похоже на злость. Страшную злость на себя самого. За то, что я допустил такую оплошность. Ну да, конечно! У Андре, как у большинства женщин, было несколько разных помад! Та, которую я подхватил с ее тумбочки, отличалась от той, которой она утром намазала губы!
— Забавно, — вздохнул я.
— Господин следователь, — вмешалась Сильви. — В своих показаниях мой клиент утверждает, что, войдя в дом, услышал доносившийся из спальни смех… Почему же не предположить, что в этот момент мадам Сомме забавляясь, мазала помадой лицо своего любовника. Обычные игры влюбленных…
Высказанное ею предположение прозвучало столь жалко, что она замолчала. Следователь вообще не удостоил вниманием ее слова. Сложив руки, он произнес:
— Второй вопрос, Сомме.
Он чуть было не сказал, «мосье Сомме», но в последний момент спохватился.
Он весьма искусно вел допрос. Наносил удар и, не дожидаясь реакции, тут же переходил к другому…
— Мосье Сомме…
На этот раз слово было произнесено: оно вырвалось у него помимо воли. Я понимал, почему с этих пор следователь испытывал потребность обращаться ко мне «мосье». Он внезапно проникся ко мне уважением, ибо получил доказательство, что я — настоящий преступник, а не какой-нибудь там несчастный обманутый муж, ставший жертвой собственного приступа гнева.
