– В Светланину постель я не поеду, – оторвавшись от Тарасова, заявила Нина.
– Я так и думал, – согласно кивнул Михаил Иннокентьевич и вставил ключ в замок зажигания.
Всю дорогу молчали. Нина никак не могла понять, рада она тому, что с ней происходит, или нет. Если бы они просто так, случайно, познакомились с Тарасовым, то Нина, безусловно, была бы счастлива. Но все дело было в Светке, которая, грубо говоря, просто подложила подругу своему мужу. Это все портило и было той самой знаменитой ложкой дегтя.
Квартира, куда Тарасов привез Нину, находилась в центре Питера, на улице Марата, в старом доме, и была однокомнатной. Уже в прихожей Нина поняла, что не отказалась бы тут пожить. Стены были оклеены бумажными обоями любимого ею медово-золотистого цвета. Около строгого квадратного зеркала в тонкой коричневой раме висел не менее строгих форм светильник, под ним стоял маленький столик, тоже коричневый, заваленный всякой мелочью: ключами, визитками, зажигалками и начатыми пачками сигарет. Все, как в квартирах обыкновенных питерских обывателей. Только не видно вешалки со смятыми пальтушками, куртенками и облезлыми шубейками времен Первой мировой, которые обожали хранить жители северной столицы на случай облавы, наводнения или блокады. Наверняка, за какой-нибудь из дверей, выходящих в прихожую, находится гардеробная, которая и существует для того, чтобы отличать от простых граждан – граждан непростых, хотя и умело маскирующихся. Интересно, предложит ли Тарасов Нине тапочки? Или стоит снять Лялькины босоножки и шлепать босиком?
– Это мое личное жилище, – сказал Михаил Иннокентьевич, щелкнув выключателем в комнате и не предложив Нине переобуться, что ей очень понравилось. – Здесь никого, кроме меня, не бывает.
– Свежо преданьеце, да верится с трудом, – отреагировала Нина и, тут же пожалев о своих словах, поспешила добавить: – Хотя… мне до этого нет никакого дела.
Тарасов ничего не сказал, но почему-то посмотрел на нее с иронией.
– Кофе? Чаю? – спросил он.
– Кофе, – ответила Нина.
Ей после ресторана и «Медвежьих глазок» не хотелось вообще ничего, но она подумала, что по протоколу подобных встреч, пожалуй, полагается выпить чашечку кофе. Тарасов ушел на кухню, а она огляделась и поняла, что абсолютно обезоружена. Михаил Иннокентьевич был ее человеком! Он обставил квартиру так, как обставила бы свою Нина, если бы жила одна и имела деньги. Ничего офисного: белого, металлического, встроенного и утопленного. Все традиционно и элегантно. Нина любила темные и тяжелые шторы, которыми легко отгородиться от внешнего мира, и у Тарасова были как раз такие: однотонные, темно-зеленые, в мягких уютных складках. В тон им, но посветлее, были подобраны обои с едва заметными матовыми полосками. Мебель тоже была тяжелая, сочно-коричневая, много книг за стеклами шкафов. Вместо так модной ныне скользкой и холодной кожи, диван и кресла были обтянуты велюром, тоже зеленого цвета, на тон темнее, чем шторы. На низеньком столике, заваленном журналами и книгами, в коричневой рамочке стояла фотография симпатичного молодого человека с такими же, как у Тарасова, бархатными глазами.
– Это Пашка, сын, – кивнул на фотографию Михаил Иннокентьевич и поставил на столик лакированный черный поднос с двумя чашечками, тускло-серебряной туркой и вазочкой с печеньем.
– Милый у вас Пашка, – откликнулась Нина.
– Да, хороший парень. Но и ваша Ляля – красавица. Такая же, как вы…
Нина тут же хотела сказать, что она никакая не красавица, и даже предъявить для доказательства доярочьи руки, но вовремя одернула себя и ответила:
– Я думаю, что Лялька гораздо лучше… – и чуть не добавила: «Потому что моложе»…
– Лучше не бывает, – еле слышно сказал Тарасов, и Нина почувствовала, как уходит из-под ног пол, устланный темным и мягким ковром. Она вынуждена была опереться на руку стоящего рядом Михаила Иннокентьевича, и горячий кофе в чашечках из тонкого фарфора остался нетронутым.
Пальцы Тарасова оказались не только ласковыми, но и очень ловкими. Они мгновенно справились с многочисленными пуговками Танькиного шифонового платья, и Нина послала мысленный привет с благодарностями Ляльке, заставившей ее переодеть выцветший бюстгальтер и пенсионного фасона трусы в цветочек.
Поскольку спальни в квартире Тарасова не было, а диван, не готовый к приему гостей, стоял еще по стойке «смирно!», все происходило прямо на пушистом, в петельках, ковре. Михаил Иннокентьевич Тарасов, депутат, бизнесмен и красивый мужчина, действовал очень умело. Он словно пил Нину, как дорогое вино, смакуя и наслаждаясь букетом. Подобное не практиковал даже для своего здоровья Владик, потому что, возможно, это было и не полезно, так же, как, к примеру, не полезна дорогущая копченая колбаса, которой все равно очень хочется. Тарасов довел Нину до исступления. Ей стало казаться, что если процесс наконец не подойдет к стадии логического завершения, то она взорвется со всеми вытекающими отсюда последствиями в виде разлетевшихся по всей комнате ошметков ее измочаленной плоти. К чести депутата и бизнесмена надо отметить, что процесс до завершения все-таки дошел.
– Тебе было хорошо? – гостеприимно осведомился вежливый Михаил Иннокентьевич и по-отечески поцеловал Нину в висок.
– Пожалуй, – ответила она, поднялась с ковра и залпом проглотила остывший кофе и затолкала в рот сразу два печенья. Депутат умел заставить электорат работать с огоньком и до нагула волчьего аппетита.
Пока Нина отходила от процесса любви под струями душа, в ее мозгу полным ходом шел процесс мыслительный. «О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья…» дух?…или не дух? Какой кошмар! Она забыла уже ставшие хрестоматийными строки! Вот что значит читать одни женские романы и детективы! Надо перечитать Пушкина. Или не Пушкина? Ужас!! Похоже, в ее мозгу полным ходом идет дегенеративный процесс! Нина решила срочно вспомнить продукты распада при охлаждении углеродистой легированной стали с высоких температур. Все эти мартенситы, трооститы вспомнились мгновенно. Значит, еще не все потеряно! Профессиональные знания не пострадали, но Пушкина перечитать все равно не помешает!
Нина удивилась, что в чужой ванной ее почему-то понесло на Пушкина с мартенситом. Ах, да! На самом-то деле она размышляла о Тарасове. Казалось бы, после Владика ее трудно было чем-то удивить, а вот поди ж ты! Удивил, Михаил Иннокентьевич! Нина вдруг почувствовала, что желает немедленного повторения того, что с ней происходило, но на другом, более осмысленном уровне. Она сейчас была, что называется, на новенького, а теперь есть смысл подключить к делу и свои знания предмета, которыми ее вооружил несостоявшийся участковый терапевт. Нина наскоро смыла душистую пену, вытерлась огромным мягким полотенцем и выскользнула из ванной в чем мать родила. Тарасов понял ее сразу, тем более что диван уже был раздвинут и на нем снежно белело постельное белье с прошивками ришелье. И все повторилось. Эти два тела подходили друг другу, как две половинки неровно разрезанного яблока: выступ к впадине, выпуклость к вогнутости, зазубренность к щербинке.
