— У реки искали? — спросила Мона у гувернантки.
— Да, миссис Тривертон. Вашей дочери нигде нет.
Мона нахмурилась, насыпая чай в заварочный чайник. До начала этого года ей не приходилось особо заниматься Деборой: девочка почти все время жила в школе. Но сейчас, когда над белыми школами нависла угроза расовой интеграции, поселенцы забирали оттуда своих детей и опустевшие школы закрывались. Теперь Дебору пришлось перевести на домашнее обучение.
А Мона совсем не хотела, чтобы ее дочь жила вместе с ней дома.
— У вас есть какие-нибудь предположения, миссис Тривертон, где она может находиться?
Обращение «миссис» было выбором самой гувернантки. Мона догадывалась, что, называя ее так, миссис Уадделл пыталась повысить свой статус, придать своей работе некую видимость респектабельности. Несомненно, она знала о том, что Мона не была замужем и ее что ребенок был незаконнорожденным. Ни для кого в колонии это не было секретом.
Мона почти ничего не помнила о той ночи, когда убили Дэвида. Позже ей сказали, что с ней случилось временное помешательство и что Тим обнаружил ее здесь, когда она в полубезумном состоянии искала что-то среди вещей своей матери. Мона не помнила, как они с Тимом занимались любовью; он об этом никогда с ней не заговаривал и ни разу не дал понять, что хотел бы повторить это снова. Когда три месяца спустя Мона обнаружила, что беременна, она была ошеломлена.
Тима новость тоже расстроила. Из чистого благородства он сделал ей невнятное предложение, которое, к его бесконечному облегчению, Мона отвергла, объяснив свой отказ тем, что они не любили друг друга; кроме того, оба они не были созданы для брака, поэтому такая идея была никому не нужной и бесполезной. В течение последующих шести месяцев она с полным безразличием вынашивала ребенка, а когда родилась девочка, назвала ее в честь героини из книги, как когда-то ее собственная мать назвала ее Моной. С того самого момента, как тетя Грейс дала ей в руки дочь, Мона не чувствовала к ней никакой любви.
— И как же я удивилась! — сказала миссис Уадделл.
Мона взглянула на нее. Все это время гувернантка ей что-то рассказывала, но Мона ее не слушала. Она нисколько не сомневалась, что это был всего лишь очередной поток жалоб. Миссис Уадделл, похоже, считала себя обязанной подробно информировать Мону обо всех «неприятностях», произошедших с ней в последнее время.
— И вот мы, — продолжала она свой рассказ, — Глэдис Ормсби и я, застряли в машине прямо посреди дороги, колесо проколото, ни туда ни сюда, а мимо катит грузовик, переполненный африканцами. И, вместо того чтобы помочь нам, как это было раньше, они орут: «Прочь с дороги, белые ведьмы!»
Мона поставила чайник на стол, отыскала жестяную коробку с остатками печенья и присела рядом с гувернанткой.
— Вы только представьте себе, — продолжала миссис Уадделл, наливая себе чай, — они собираются расширять здание Законодательного собрания, и это обойдется им более чем в четверть миллионов фунтов. Этого потребовали африканские члены Собрания. Что ж, действительно, горячий африканский воздух занимает много места!
Мона задумчиво глядела в окно на освещенные солнцем, покрытые пылью цветы, пожухшие газоны, буйные заросли сорняков. Ей едва удавалось удержать достаточное количество рабочих рук для работы на кофейных плантациях; она больше не могла позволить себе приличного садовника.
— Вы слышали, что Том Вестфолл продал ферму? Одному из этих кикую, ни больше ни меньше! Теперь его хозяйству придет конец.
Мона прекрасно знала, что имеет в виду миссис Уадделл. Передача власти и имущества происходила стремительно, европейцы спешно покидали свои земли, а африканцы тут же хватали ее, и такой резкий переход губительно сказывался на состоянии дел на фермах.
Три месяца назад Джомо заявил, что в целях предотвращения второго пришествия May May, идеи которого вновь начали витать в воздухе, тридцати тысячам африканцев необходимо передать землю белых поселенцев еще до объявления независимости. После этого заявления две сотни белых семей со всей долины Рифт передали в руки африканцев свои фермы, которые они выстроили собственными руками много лет назад, и получили от британского правительства денежную компенсацию. Надо ли говорить, что африканцы набежали на их фермы, как саранча.
— Говорят, это просто катастрофа, — продолжала миссис Уадделл. — По каминным полкам у них разгуливают куры, в спальнях — козы! Естественно, ни о каком ремонте и речи нет. На прошлой неделе я проезжала мимо дома Колье — кошмар! Розы бедной Труди все вытоптаны, огород заброшен. Окна разбиты, двери висят на одной петле. А посреди гостиной они устроили очаг! Если бы ей довелось это увидеть, у нее сердце бы разорвалось. Но Труди-то теперь в Родезии, и слава богу, что она отсюда выбралась. Вот скажите мне, миссис Тривертон, если уже сейчас все так плохо, что же будет при независимости?
Мона понятия не имела, как будут обстоять дела дальше, но именно это больше всего тревожило тех белых, которые все еще оставались в Кении. С каждым днем африканцы, некогда послушные и исполнительные, становились все более дерзкими и нахальными. Она слышала истории о том, как белых сталкивали с тротуаров и оскорбляли, как их скот воровали и увозили прямо среди бела дня. Внезапное умопомрачение поразило весь африканский народ, будто независимость опьянила их и лишила рассудка. «Теперь это наша страна, — говорили они. — А вы, белые, можете выметаться отсюда, потому что мы больше не собираемся вас терпеть».
Неужели это и было то прекрасное будущее, которое Дэвид рисовал для себя и для Моны?
— В декабре, — продолжала тем временем гувернантка, — британская полиция передаст полномочия африканцам. К кому тогда мы будем обращаться за помощью?
Именно поэтому Эллис Хопкинс продала свое огромное ранчо в Рифте — то ранчо, которое она спасла, когда ей было всего шестнадцать, и перебралась в Австралию. Она предвидела, что впереди их ждут плохие времена, что африканцы, движимые жаждой мщения и более не сдерживаемые твердой рукой британского закона, направят весь свой гнев против белых. А теперь и Тони собирался переехать к сестре и помогать ей на ее новой овечьей ферме. «Продавай ферму, Мона, — говорил он ей. — Ты здесь долго не протянешь. Белладу уже давно не приносит дохода. Оставь ее черномазым, пусть сами с ней мучаются. Переезжай к нам с Эллис в Танзанию».
Но Мона не собиралась ничего продавать. Даже если она будет последней белой, оставшейся в Кении, она не продаст свою ферму.
— Ну что ж, миссис Тривертон, — продолжала гувернантка, допивая чай и думая о том, что неплохо было бы получить к чаю еще и сандвичей. — Сейчас, думаю, самое время сообщить вам и мои собственные новости. Мы с мистером Уадделлом решили перебраться в Южную Африку, к дочери. Вы знаете, мы уже более тридцати лет живем в Кении. Наши дети здесь родились. Мы превратили некогда дикие земли в райские кущи, возделывали землю там, где до того были бесплодные камни, вкладывали свои деньги и свои умения в эту колонию. Но теперь мы им больше не нужны. Мы продали свою ферму африканцам, а я хочу убраться отсюда раньше, чем увижу, что они с ней сделают.
