– Ма, сколько можно батрачить в такую жару? – возмущаюсь я, победив, наконец, в схватке с тельняшкой. – Весь выходной убила в своём огороде!
– Да перестань, мне только в радость. Но сегодня и правда слишком жарко, – мама подходит совсем близко и сканирует меня рентгеновским взглядом. – А тебе как, сынок… нормально с длинными рукавами?
Да мне даже в одних трусах невыносимо! Но мама не ждёт моего ответа. Наверняка она уже успела заметить гематомы на моём теле и, потеряв улыбку, задаёт очередной вопрос:
– Гена, скажи мне честно, где ты был прошлой ночью?
– Мам, ты ж знаешь, я работал, – говорю, в общем-то, правду, но, опережая следующий неудобный вопрос, спешу добавить: – Ну, немного размялся в спарринге… Ты ведь не забыла, что сын у тебя боевой сторож? – я весело подмигиваю, но про себя с сожалением отмечаю новые морщинки на лице мамы и чувствую себя сволочью. Отец – мудак по умолчанию.
– Самый боевой, – со вздохом подтверждает мама и спрашивает почти обречённо: – А сегодня… тоже будешь работать?
– Не-эт, сегодня и завтра я отдыхаю. Речка, шашлык и танцы под луной, – я пытаюсь изобразить эти самые танцы и едва успеваю поймать сползающее полотенце.
– Дуралей! – мама уже смеётся. Так-то лучше.
– Мамуль, иди поешь, я там окрошку настрогал… только, кажись, пересолил немного.
– Ты ж мой золотой, – мама прячет руки, чтобы меня не испачкать, трётся щекой о моё предплечье и целует сквозь тельняшку. – Неужто мой котёнок влюбился?
Я, почти девяностокилограммовый котёнок, до сих пор млею от маминой ласки, но на её завуалированные намёки не ведусь. Для себя я чётко усвоил, что принимать меня таким, какой я есть, готовы лишь мама, друзья и местный военкомат. Остальных я вычеркнул. А мама не была бы мамой, если б не обнаружила, что из моего окружения напрочь исчезли девочки. На её расспросы я обычно отшучивался, что пока не встретил такую красивую, добрую и умную, как она, а на меньшее я не согласен. Да, собственно, я и не шутил, а ещё удивлялся тому, что мой затянувшийся целибат обеспокоил маму гораздо сильнее, чем моё прежнее распутство.
Но разве мог я признаться, что её беспокойство вовсе не беспочвенно? Мама считала, что я храню траур по Анжелике, а я не спорил – такое объяснение всё же лучше правды. О том, что я больше не могу, быстро догадались мои друзья. Я понял это в один из вечеров, когда каждый из них вдруг ударился в воспоминание, как он однажды облажался и с перепугу записал себя в импотенты. А Малыш якобы отличился аж два раза, но оптимистично сказал себе «С Богом!» и твёрдо решил не отчаиваться.
Тогда от досады и злости на их проницательность я ответил, что Создателю вряд ли есть хоть какое-то дело до их поникших болтов, и душеспасительные беседы пусть каждый проводит со своим унылым агрегатом, а у меня всё в порядке. Я и сам догадывался, что вся проблема в моей голове, потому что в присутствии прекрасных дам член по-прежнему вёл себя по-джентльменски… однако ровно до момента стыковки. И двух позорных попыток мне хватило с лихвой, чтобы прекратить дальнейшие заходы.
И вот сегодня, спустя целый год, я решил нарушить обет целомудрия и дать младшенькому ещё один шанс.
* * *
– Геныч, ну что, ты уже готов ступить на путь разврата? – радостно горланит Макс в трубку. – Карета подана и под завязку загружена принцессами!
Мама тоже это слышит и укоризненно качает головой, пряча улыбку. Потом она обязательно упрекнёт меня в безнравственности, но сейчас она рада, что её хмурый сын снова стал напоминать прежнего раздолбая.
Глава 18
Прямо сейчас, когда весь мой организм настроен на изобретательный блуд, я, как носорог в период гона, готов снести и затоптать на своём пути любое препятствие. Однако преграда в виде моего блудного отца заставляет меня притормозить. Вот он – тот ещё носорог! На пути к своей цели (жопастой репетиторше по математике) отец вообще не замечал препятствий, а сломанная челюсть лишь ускорила процесс. Каюсь – тогда я поступил, как мудак, но за свой непозволительный выпад извинился ещё полгода назад. А поскольку сделал это без должного уважения (высказывание о маме всё же крепко впечаталось в мою память), с отцом с тех пор мы больше не виделись. Ну а сейчас-то что?
Надо сказать, что видок у обычно лощёного и надменного Эдуарда Сергеевича Цветаева – не очень. Прямо-таки очень «не очень» – помятый, уставший… даже, вроде как, похудевший. Вообще, батя у меня монументальный мужик… был. Но сейчас этот «монумент» совершенно потерялся на фоне своего статусного «броневика».
– Что-то случилось? – я с тревогой разглядываю потухшего отца.
– Здравствуй, сынок, – это прозвучало так кротко и непривычно тихо, что я совсем расстроился и забыл, куда шёл.
– Пап… что?! Ты это… здоров?
– Да… ха… что со мной сделается? – он криво усмехается, напомнив на мгновение моего прежнего батю.
– Как-то херовато ты выглядишь.
– Ну так… – он пожимает плечами, – вроде уже не мальчик… Годы, сынок, берут своё.
– Похоже, они и твоё забрали, – признаю очевидное, явно развеселив этим отца. – Ты чего пришёл-то?
Он мгновенно сворачивает улыбку и, снова передёрнув плечами, хмуро отвечает:
– Скучаю я, Ген. Пришёл вот… узнать…
– О чём?.. Как я провёл лето?
– Ну и это тоже, – улыбается, но снова тухнет. – Сынок… я…
Да что за херня?! Блеет, как телок, а я… Бл@дь!.. А мне его жаль.
– Пап, я не пойму, ты что, со своей… Биссектрисой, что ль, поссорился?
На женских именах моя память частенько стопорится. Отец недовольно кривит губы – видать, неприятно ему, что я забыл имя его арифметички. А мне всякую херню помнить тоже мало приятного. Но вот то, что сосёт она квалифицированно, я почему-то помню. Может, потому что она была последней, кто видел мой «косинус» в деле? Вот только мне как-то совсем не хочется, чтобы отец об этом знал. Хотя… наверняка ведь догадывается.
– Валерия её зовут, – зачем-то напоминает он, чем люто выбешивает.
– Да похер!
