В том, что случилось, конечно же, виновата я. Надо было позволить ему уехать в конце недели, когда он сказал, что даже если морское чудище существует, обнаружить его не представляется возможным. Я думала о тех местах, где побывал Эван, и о тех местах, куда он еще поедет, и о том, как он обнимал меня и поднимал мне юбку. Когда он был со мной, он всегда прижимался лицом к моему лицу. Он не боялся трогать меня так, как другие никогда не делали, как будто я была заразной.
В то утро я отправилась в гавань. Джордж Вест работал с сетями. Я знала, что как раз появился огромный косяк луфаря. К полудню, когда эти хищные рыбы будут загонять стадо макрели поближе к берегу и к гибели, вода в бухте будет кипеть.
— Не говори никому, что видел меня, — сказала я.
Джордж кивнул, и как только он отвернулся, я подобрала чешуйки луфаря. Я подержала под ними спичку и слегка их подпалила, так, что они стали коричневыми и запахли серой, почти как жженые перья. Я повернулась, чтобы уйти, и увидела, что Джордж Вест смотрит на меня. Он так напряженно работал с сетями, порванными неистово мечущимися рыбинами, что руки у него кровоточили.
— Держу пари, Гарри Винн не видел, как кто–то выползает из бухты. У него бывают кошмары, и он ходит во сне. Я сам его видел. Бредет босой по снегу и орет на что–то, чего там и нет.
— А много ты знаешь о том, чего нет? — спросила я.
— Уж я–то узнаю чешую луфаря, если увижу.
Это была самая длинная речь Джорджа Веста за все время, но я не собиралась слушать дальше. Я подошла прямо к нему, близко, не думая о том, что от меня несет серой и рыбой.
— Обещай, что никому не скажешь.
И почему я решила, что имею право требовать от него этого? Все же оказалось, что он тоже так считает, потому что он кивнул, а я убежала. Прежде, чем Джордж Вест передумает.
Вряд ли он точно понимал, на что согласился. Да я и сама не совсем это понимала. Я поскакала верхом прямо к дому Диллов, в юбке, заляпанной грязью, источая запах серы. Я думала о кровоточащих руках Джорджа Веста и о том, что люди совершают странные, отчаянные поступки. И я накручивала себя все больше и больше. Солнце жгло, и лицо у меня болело так, будто кто–то меня жалил, будто пчелы прятались под кожей.
Мистер Дилл проводил меня в гостиную, где Эван укладывал свои вещи. В комнате пахло лимоном, кофе и грязью. Я завернула чешую в шаль и положила сверток на кровать. Я наблюдала, как Эван развернул шаль, и почти потеряла сознание от нервного напряжения. Я думала о том, как он обнимал меня. Я думала, что могу обратить ложь в правду.
Когда он увидел то, что я принесла, выражение его лица дорогого стоило.
— Вайолет, — сказал он.
И мне захотелось закричать: «Да, да, это я, я живая!»
Но я смотрела в пол, будто сама испугалась своей находки. Я не торопила события. Из всего прочитанного я сделала вывод, что лучший способ рассказывать истории — это начинать подальше от главного стержня, но все время держать в уме, в чем же этот стержень заключается. Для меня главным было то, как он смотрел на меня.
Он впал в страшное возбуждение, выслушав мой рассказ о том, как я случайно наткнулась на следы на нашей земле. Я сказала, что в последние два дня у наших коров пропало молоко. Некто, кому нравится вкус молока, отсасывал его у коров, а потом крадучись возвращался в темные воды небольшого пруда на задах нашей фермы, взбаламучивая ряску, ломая последние мальвы и распушившийся ваточник, семена которого с шелковистыми волосками взлетали в воздух при малейшем дуновении ветерка.
И наконец, прошлой ночью я нашла чешую. Она была так пропитана серой, что обожгла мне руки. Я показала Эвану кончики пальцев, испачканные угольной пылью там, где на меня пыхнула спичка, пока я держала над ее пламенем чешуйки луфаря Джорджа Веста.
Эван тут же распаковал чемодан. Сказать по правде, я помогала ему. Возможно, миссис Дилл, наблюдавшая за нами из прихожей, посчитала мое поведение слишком фамильярным, но мне было наплевать. У истории был свой стержень, уж что было, то было: Эван Перкинс и я в тот же самый день поехали на нашу ферму.
Мы приехали еще до ужина. В это время года душистый горошек буйно цвел в последний раз. Наши коровы обожали его, и молоко, которое они давали, было особенно сладким именно в это время года. От дороги, ведущей к нашему дому, поднималась пыль. Желтая пыль ложилась на обшитые белыми досками стены и на ваточник, семена которого кружили над полями.
Моя сестра загоняла коров домой, и она тоже была золотая. Желтые волосы струились по спине, руки были обнажены. Даже я, привыкшая видеть Хьюли каждый день, всю жизнь, и то удивилась, какой же она была красивой. Я не видела, как они с Эваном уставились друг на друга, когда я их познакомила. Я думала, Эван рассмеется, когда моя сестра начала рассказывать о том, как она боится чудовища, как ее ничуть не удивляет, что оно оказалось в нашем пруду, и что очень даже может быть, что его привлекло мощное благоухание душистого горошка. По ночам она слышала какие–то звуки, призналась Хьюли, то ли шепот, то ли звук чешуйчатой туши, волокущейся по луговине.
«Ты, идиотка, — хотелось сказать мне. — Это я, я читала, переворачивала страницы, я была живой!» Но я ничего не сказала. Я стояла и думала, что душистый горошек почему–то не пахнет, по крайней мере, я этого запаха не чувствовала.
Отец с большой неохотой разрешил Эвану разбить лагерь на берегу пруда. Он не предложил кофе или ужин, как это делали Диллы. Мой отец был не из тех людей, кому понравился бы визит корреспондента из «Бостон пост», приехавшего посмотреть на стоянку Эвана — палатка, два керосиновых фонаря и маленькая лодочка, которую он одолжил у Джона Морса.
Скоро появилась статья с сообщением, что естествоиспытатель из Гарварда надеется вскоре найти доказательства тому, что монстр обитает прямо в нашем городе. Он обнаружил непонятные следы, ведущие через водоросли к коровам. Вскорости на мелководье нашлись вибриссы — выщипанные мною из морды моего Свана и подпаленные на спичке. Несомненно, ни у одной рыбы, включая даже сома в самой глубине придонной грязи, не было таких усов, и поэтому Эван спрятал их в тонкий конверт.
Я была счастлива выгребать на середину пруда и рассыпать соль на листьях кувшинок. Я была счастлива сидеть на береговой вахте до глубокой ночи. Иногда Эван целовал меня, но теперь поцелуи его были не такими, как прежде, они наполнились темными помыслами. И я позволяла ему делать со мной все больше и больше. Я хотела, чтобы так было. Я сыпала соль себе на кожу, чтобы завлечь его. Я думала о нем так, как, бывало, думала о книгах. Он был для меня кем–то, кто мог сделать меня другой, не такой, какой я была на самом деле.
Мало–помалу я устала от такого расписания. Вскочить посередине ночи подоить коров, потом, продираясь через заросли остролиста, выбраться к пруду и вылить молоко, чтобы доказать, что монстр снова кормился на нашем поле. Потом снегоступом провести след змея на земле, а лопатой прибить желтеющие стебли душистого горошка. Собрать остатки чешуи с последних луфарей, которые скоро исчезнут из нашей бухты: как ни крути, а сезон подходил к концу и бухта холодела с каждым часом. Держать Эвана в объятиях, пока не начинало казаться, что меня нет, что я почти исчезла и от меня осталось только родимое пятно на лице в форме фиалки того сорта, что расцветает весной лишь на пару недель.
