Андрей Неклюдов - Золото для любимой

Наши отношения должны быть легкими, воздушными, как порхание бабочки, и таким же легким должно стать расставание (а в том, что оно когда-нибудь случится, я не сомневался: впереди еще целая жизнь – непредсказуемая, многообещающая, – и рано себя консервировать, приковывать к одной женщине). К тому же, с юности я мечтал о необыкновенном, романтическом знакомстве со столь же необыкновенной загадочной девушкой. Знакомство же с Аней не сопровождалось ни яркими приключениями, ни проявленным мною героизмом, вообще ничем таким, что так часто видишь в кино или о чем читаешь в приключенческих книгах. Поэтому я не считал свой выбор окончательным. Все у меня еще впереди – и приключения, и яркая встреча, и роковая связь. А пока надо жить играючи, не обременяя друг друга.

И я все пытался подвести к этой мысли Аню:

– Знай, что ты всегда свободна и в любой момент можешь уйти. Или полюбить другого. Так же как и я.

Однако вместо понимания, вместо столь желанной легкости я натыкался на пелену слез в глазах своей подружки.

– Ну вот, – досадливо морщился я и однажды выпалил в сердцах: – Хоть бы ты влюбилась в кого-нибудь, чтобы не висеть камнем на мне одном.

Уезжая от нее в первый раз в экспедицию на все лето, я пытался придать процедуре прощания тон веселой беззаботности.

– Разлука освежает чувства, – с улыбкой говорил я своей «не жене-не подруге».

– Мне и так свежо, – с трудом разлепила Аня губы и подняла на меня полные отчаяния, любящие, зовущие глаза. – А будет совсем… зябко.

Мне с трудом удалось совладать с собой, чтобы не поддаться расслабляющему действию этих глаз, не дрогнуть, не пустить в душу грусть разлуки, горечь последних поцелуев, печаль последнего взгляда, чтобы самому не смотреть на нее столь же жадно и преданно.

Я считал, что если выражать женщине свою любовь и привязанность, заботиться, на каждом шагу восторгаться ею – она начнет смотреть на мужчину пренебрежительно, как на слабое существо, и если ответит лаской, то это будет снисхождением. А снисхождение женщины убивает в мужчине его мужскую сущность. Я сам – большой и сильный – проявлял снисхождение к другим и не терпел снисхождения к себе.

Когда мы смотрели вдвоем в кинотеатре или по телевизору какую-нибудь мелодраму, в которой мужчина и женщина ревновали друг друга, бранились, ссорились, я, высказывая свое мнение, всегда ратовал за разрыв.

– Уж если пошли придирки, недовольство – лучше сразу разойтись, чем мурыжить друг друга, – говорил я убежденно.

В моем понимании, это была позиция сильного человека. И Аня должна была догадаться, что если в наших отношениях наметится трещинка, я не буду пытаться ее склеивать. Я не сторонник малодушных (и скорее всего, ненадежных) примирений, слезливых умильных прощений. Разрыв – так сразу и навсегда!

Это же надо быть таким кретином! Сейчас-то я понимаю, что подлинно сильного и уверенного в себе мужчину не будет заботить то, насколько мужественно воспринимаются его слова и поступки. И вряд ли он станет ратовать за разрыв, чтобы показать свою мужскую твердость. Настоящий зрелый мужчина никогда не скажет женщине о возможном разрыве, даже если предчувствует его. И его мужественность от этого нисколько не пострадает.

Выходит, как ни тяжело это признать, что мое неустанное самоутверждение было лишь маской, призванной скрыть (в первую очередь от самого себя) то, что собственная мужественность недостаточно прочна… Да, и именно поэтому она постоянно нуждалась в доказательствах, требовала подтверждений в виде непримиримых жестов, воинственных лозунгов и сумасбродных поступков, поскольку она все время находилась под угрозой разоблачения.

Помню, как даже после незначительных размолвок с Аней (когда она осмеливалась не соглашаться со мной, отстаивала свою позицию) я собирал вещички и уезжал к друзьям в студенческое общежитие. Через день-два Аня, забыв обиду, простив меня и виня во всем себя одну, приезжала за мной. И никто из моих знакомых, конечно же, не догадывался, что, хорохорясь, беспечно попивая портвейн и заигрывая со студентками, я в глубине души боялся, что Аня на этот раз не приедет, не протянет первая руку. И тогда у меня оставалось два пути: либо униженно вернуться и самому после всех своих громогласных непримиримых лозунгов просить о мире (что означало бы поставить на себе как на мужчине крест и что я допустить не мог), либо, будучи заложником своей принятой однажды позы, остаться один на один со своей бутафорской мужественностью. И кто тогда будет помогать мне верить в нее?

И пока я мечтал о легкости в отношениях с Аней и с женщинами вообще – во мне самом таилась и все более накапливалась какая-то угрожающая тяжесть.

Можно пройти в двадцати шагах и не заметить этот старинный, упоминаемый в архивных документах карьер. Разве что обратишь внимание на торчащие среди трав груды камней и небольшое понижение между плоскими холмами. Однако по мере приближения впадина углубляется, возникает резко очерченный изломанный контур, показываются уходящие в глубь земли скалистые уступы, и, наконец, останавливаешься с невольно дрогнувшим сердцем перед зияющим провалом. Внизу, метрах в пятнадцати от кромки обрыва, мерцает вода, неподвижная, темная, как кристалл мориона – темная не столько из-за постоянной тени, сколько, надо думать, и из-за большой водной массы (по словам Радика, глубина озера доходит в отдельных местах до сорока метров). Отраженные на поверхности водоема голубое небо и веселые белые облака – не более чем грим на его угрюмом лике.

У края обрыва к трубе-столбу привинчена гнутая металлическая табличка. Надпись на ней исцарапана гвоздем или острым камнем, но при внимательном рассмотрении можно кое-что разобрать. Я, по крайней мере, разобрал, что «разрез» был заложен в 1857 году, а промышленная разработка золота на Кочкарской площади началась еще раньше – в 1844-м.

Брали в карьере свинцовую руду и коренное золото – было проделано пять шахт, а постоянно прибывающую воду откачивали деревянными насосами. (Последнюю информацию я почерпнул не из таблички, а из книжицы, написанной местным краеведом.)

Вообще-то озеро состоит из двух частей. Обойдя его по неровной, с впадинами и выступами, кромке, я установил, что форма карьера более всего напоминает восьмерку, правда, искаженную и иззубренную. Посредине – каменная перемычка. Но не сплошная, как понял я чуть позднее. Скорее, это некое подобие арки, но арки затопленной. Водоемы, таким образом, представляют собой сообщающиеся сосуды. Я открыл это случайно, заметив, что из-под темного обрыва струится под водой слабый зеленоватый свет (во вторую часть озера в это время заглянуло ненадолго солнце).